"Лондон", Драматический театр, Новокузнецк
Как у вас возникло желание взяться за текст Максима Досько «Лондон»? Чем он вас так привлек, ведь это не первое обращение к нему?
Да. В 2015 году мы делали читку по этому тексту еще в Академгородке в Новосибирске, я сам читал текст. В 2016 году я делал показ для Центра им. Мейерхольда, кажется, в январе. Это был work-in-progress показ для худсовета ЦИМа, и спектакль тогда не прошел. Но надо сказать, что эскиз, который там был показан, действительно представлял собой только первые попытки работы с текстом. Спектакль, который будет показан на Фестивале, – это совсем другой спектакль. Я в какой-то момент решил не обращаться больше к этому тексту, но потом Марина Александровна Евса, директор Новокузнецкого драматического театра, снова позвала меня в Новокузнецк на постановку. Тогда «Лондон» снова как-то органично всплыл.
В нем есть довольно личные и конкретные вопросы. Эта история задевала меня в тот момент, да и сейчас, если честно, по-прежнему задевает. Я ведь сам переехал из маленького города в большой. Ведь Новосибирск несомненно можно назвать маленьким по отношению к Москве. Тема путешествия и отрыва от корней была довольно ощутима для меня в тот момент, поэтому возник «Лондон».
Вы сотрудничали с драматургом?
Он был в курсе того, что я ставлю этот текст, мы с ним общались в фейсбуке. Но ничего специально для спектакля он не переделывал, не менял. Я просто держал его в курсе того, как и что мы делаем. В итоге, когда уже произошла премьера, я ему отправлял видеозапись спектакля и, судя по тому, что он написал, он был очень доволен тем, что получилось. Но лично мы с ним по-прежнему не знакомы, потому что он живет в Белоруссии, а возможности его привезти у театра в тот момент не было, к сожалению.
Расскажите о процессе работы с артистами, какие задачи вы перед ними ставили?
Это довольно сложный и обширный вопрос. Главный герой находится на сцене и практически не произносит ни слова, бубнит что-то периодически, но информативно он не участвует в повествовании. Есть четыре персонажа (назовем их условно участниками хора – ироничной версии древнегреческого хора), которые транслируют историю. Понятно, что у каждого персонажа есть своя точка зрения, свой ракурс и свой фон. Если очень грубо, то мы рассматривали этих героев как проекции жены главного героя, матери, отца и сына. Но мы не ставили задачу сделать так, чтобы это считывалось зрителями. Это «подложка» для артистов, объяснение того, почему их персонажи именно так рассказывают историю в данный момент. Но они не играют эти роли, они транслируют эти точки зрения, точнее транслируют то, как герой воспринимает этих персонажей. В целом же это внутренняя история главного героя. В ней нет внешних персонажей вообще, только его внутренние голоса.
В «Лондоне» вы как будто бы разговариваете с нами на языке кинематографа. Первое что приходит в голову – «Интерстеллар» Кристофера Ноллана или фильмы Ларса фон Триера.
Да, безусловно. Но точно не «Интерстеллар». Про Ларса фон Триера мы говорили, но в процессе работы не пересматривали «Меланхолию». Очевидная аллюзия – это «Космическая одиссея 2001 года» Стэнли Кубрика. Еще в начале процесса я всех заставил смотреть это кино, не все были довольны, но все посмотрели. Но и не только это. Еще смотрели какие-то театральные вещи. Спектакли Ромео Кастеллуччи я им показывал, особенно то, как у него актеры существуют в глине. Однако «Космическая одиссея» – главный источник, потому что там есть линия самого Одиссея, путешественника, который возвращается в свою Итаку. И наш герой чем-то внешне похож на Одиссея. Он мифологический герой. Он у нас не в сантехнической грязи, а в архаичной пыли.
Когда идет спектакль, в майку с надписью «Гена» одеты не только актеры, но и вы сам, а также ваш звукооператор. Можно ли сказать, что «Гена» – болезнь человека, или даже точнее – болезнь современного человека? Это ведь про одиночество?
Скорее, да, только я бы не стал называть это болезнью. Это какая-то данность, природа. У каждого из нас есть свои границы, у Гены они более ощутимы. У кого-то они становятся менее ощутимыми, но это не значит, что их нет.
В одном из своих интервью вы сказали, что во время постановки «Лондона» работали с монотекстами и искали интересные подходы к такого рода материалу. «Лондон» очень интересно решен. А какие находки у вас были в других работах?
На самом деле это был такой период. Я тогда три текста поставил. «Лондоном» начал, затем поставил «Спасти камер-юнкера Пушкина» в Новосибирске и «Грязнулю» в Ростове-на-Дону. Это своего рода трилогия по монотекстам, и, более того, они построены по приблизительно одинаковому принципу: есть герой, который по большому счету молчит, и есть его внутренние голоса. Но понятно, что в каждом из спектаклей это развивается по-разному и визуально, в итоге, по-разному решается. «Лондон» – история про внутреннее путешествие; а в «Камер-юнкере…», очень условно говоря, показан внутренний Пушкин; «Грязнуля» – это конкретный такой хоррор. Но, так или иначе, я пытался разобраться в природе монотекста, в том, что это такое, зачем он ведется, зачем человек рассказывает от первого лица какую-то довольно длительную историю.
Мы ведь в жизни практически никогда не существуем вот так. Редко доводится сидеть и кому-то рассказывать складным длительным текстом про то, что у меня в жизни случилось. Обычно мы, так или иначе, находимся в зоне диалога, поэтому монотекст – довольно мощная условность. Я в этой трилогии боролся с представлением о монотексте. Обычно монотекст решается как спектакль одного артиста, когда он долго рассказывает историю жизни, или с помощью множества артистов, которые разыгрывают персонажей из этой истории и помогают иллюстрировать действие. А мне было важно, чтобы происходило погружение в черепную коробку персонажа. Во всех спектаклях трилогии я пытался добиться того, чтобы зритель на самом деле ощутил себя внутри сложного внутреннего мира главного героя. Мне хотелось дать почувствовать, что каждый из нас – сложная, очень сложная вселенная. Неважно, сантехник ты или еще кто-нибудь. Мне хотелось показать, что человек велик, кем бы он ни был.
Вы художник, который готов на всякого рода эксперименты и поиски новых театральных форм, нового художественного языка. У вас уже был опыт работы в лаборатории молодой режиссуры «Герой.21» в Новосибирске. Есть ли желание снова возглавить подобную лабораторию?
Несомненно. По большому счету это мечта, это то, к чему я больше всего стремлюсь – делать свой независимый театр. Вопрос в том, какую форму этой мечте придавать сейчас. Потому что не хочется, чтобы свой независимый театр развивался по авторитарной патриархальной модели, как это в принципе принято, когда ты создаешь театр. Хочется обнаружить какую-то более сложную структуру, но в нашей стране все довольно сложно с независимым театром. Сейчас я нахожусь в Ростове-на-Дону в независимом театре «18+». Здесь есть местный бизнесмен, который финансирует театр целиком и полностью, поэтому команда театра может делать, что хочет. В этом театре я поставил «Грязнулю» – третью часть своей трилогии. Это абсолютно замечательное место, но это единичный случай, к сожалению. И конечно я бы мечтал о подобного рода театре.
