Алексей Бородин

Пьеса Майкла Фрейна пролежала у вас на столе не один год, прежде чем вы начали с ней работать. Когда вы поняли, что наступил подходящий момент для постановки?

Эта пьеса мне сразу понравилась, она произвела на меня большое впечатление, но мне тогда казалось, что ее время еще не пришло. А потом я почувствовал необходимость поговорить о том, что когда вдруг уходят твои мечты и разрушаются представления о чем-то, то сначала обидно и горько, но приходит понимание, что в жизни все так и есть, просто нужно это принять. Мы можем посмотреть на эту историю с иронией, которая вообще очень свойственна традиции английской драматургии. Майкл Фрейн дал нам острую ситуацию, которая разоблачает абсолютную авантюрность Вилли Брандта и его идей, но при этом очень важно, что идеал, казавшийся недостижимым, все-таки достижим.
Мы только что были на гастролях в Мадриде с этим спектаклем, и я думал: что испанцы-то в нем могут увидеть? Но все четыре дня, пока мы играли, я наблюдал, как испанский зал смотрит с полным пониманием. Заложенные идеи находят отклик, люди отмечают парадоксальность этой ситуации. А ведь именно парадоксальность помогает нам избавиться от разочарований и терзаний.
В этой политической пьесе нас, прежде всего, интересовала человеческая ситуация, когда люди находятся в двойственном положении: с одной стороны Гийом – шпион и предан тому, что должен делать, а, с другой, у него возникает настоящая симпатия к человеку, за которым он следит. Двойная игра – это очень интересно, потому что она отражает двойственность человеческих отношений, которая нас постоянно сопровождает.

Обращаясь к этой истории, исследователи и ученые интересуются, в основном, Вилли Брантом, а Гийома признают мелкой сошкой. У вас же получается, что эти два героя стоят на равных позициях и исследуются в равной мере.

Их нельзя сравнить по масштабу, потому что Брандт замахивается бог знает на что и осуществляет это очень мощно, очень сильно. А Гийом – по существу, стукач Штази, который был заслан в ФРГ и влез в правительство. Но после встречи с Брандтом начинается его внутренний рост: слуга двух господ вдруг начинает осознавать свою двойную роль. Этот клоун понимает, чем все оборачивается для его партнера и для него самого. У Вилли Брандта же среди соратников по партии нет близких людей, поэтому когда Гийом неожиданно возникает в его жизни, то становится незаменимым, хотя Брандт и чувствует, что дело нечисто. Как в кривом зеркале Брандт начинает видеть в этом приспешнике свои разные отражения. В итоге, они оба прекрасно понимают ситуацию, но продолжают вести каждый свою игру.
В этой пьесе вообще очень интересно игровое начало. Ситуация, когда один знает, что обманывает другого, и знает, что другой догадывается об обмане, но игра продолжается – мне кажется, это самое интересное, что только можно придумать в театре. Поэтому я, наверное, и взялся за эту пьесу: она такая дивная и по-актерски дико манкая. Когда освобождаешься от сентиментального взгляда, побеждает вот это единственно сильное во всех ситуациях игровое начало.

Исполнители главных героев внешне совсем не похожи на свои исторические прототипы. Перед вами стояла проблема подбора актеров?

Исторические прототипы здесь, конечно, играют условную роль. Просто нужен был лидирующий человек, каким является Илья Исаев, и другой, обладающий сильным игровым началом, как Петр Красилов. Предлагая им роли, я изначально рассчитывал на их способность находиться в двух планах существования: чисто внешней и в то же время внутренней битвы. Они оба свои роли поняли и прочувствовали, и оттого их игра очень интересна.

В спектакле нет ни одной женской роли, что стало своеобразной авантюрой с вашей стороны. Вы не чувствовали в этом какой-то опасности?

Нет-нет, мне, наоборот, это очень нравилось. Провокационная штука, которую Фрейн заложил в пьесу: есть десять человек, все мужчины, а характер этой истории подразумевает, что женщин в ней просто не может быть – и именно это интересно. Поэтому, например, мы придумали мужской вальс, подчеркивающий абсурдность мира без женщин.

Через центр зрительного зала в вашей постановке проходит помост, и зрители становятся одновременно и участниками действия: мимо них часто ходят актеры, им регулярно адресуются реплики со сцены. В то же время среди людей сидят манекены. Их присутствие – это напоминание публике, что нужно быть живыми и активнее участвовать в жизни, или это метафора некого отношения политиков к народу?

Скорее первое, потому что тема отношения политики к народу меня, честно говоря, занимает мало. Мне просто хотелось включить зрителей в игру, на которой построен весь спектакль.
Изначально манекены в этом спектакле не предполагались, но идеи приходят в голову очень неожиданно. Однажды я увидел, как стоят манекены – целый парад манекенов – и среди них спокойно ходят люди. Я подумал: а чем, собственно говоря, отличаются друг от друга эти манекены и люди? – Мне кажется, особо ничем. Я увидел в этом игровое начало, и посадил манекенов в зал.

«Демократия» – достаточно емкое слово, каждый человек его понимает по-своему. Что означает «демократия» для вас?

Это слово очень ответственное, когда к нему подходишь всерьез. А когда смотришь, на то, как и чем обернулась эта история, тогда можно к этому понятию отнестись менее пафосно, с бОльшей иронией, как к цирку. Ведь уже само название «Демократия» провокативно. И в том, как в спектакле раскрывается идея демократии, тоже есть провокация: когда люди неспособны понимать друг друга и воплощать в жизнь эту идею, она ничем хорошим обернуться не может.
Я демократичный человек, но одновременно с этим я понимаю, насколько практически неосуществимой оказывается сама идея управления народом, когда никто никого не подавляет, все открыты друг другу, а человек является главной ценностью. Жизнь показывает, что это невозможно, и надо с этим фактом смириться. Я сейчас все говорю с юмором, смысла нет об этом серьезно говорить. Иначе расплачешься, а в слезах нет никакой пользы, потому что факта они не изменят.

Есть еще понятие «внутренней демократии»…

Это самое главное, и важно это понимание сохранять в самом себе. Брандт при всех своих противоречиях все-таки внутри крепко хранил свое понимание демократии и упрямо дотащил его до конца жизни.
У Брандта в финале есть фраза: «Все наши надежды рассыпаются в пыль». Все усилия, которые герои вложили в политику, оказываются бессмысленны, когда противостоящие страны исчезают. В этом колоссальный парадокс. А нам сегодня очень не хватает взгляда на жизнь как на парадокс. Такой взгляд нисколько не отменяет наших устремлений и представлений о порядочности или демократии. Но жить нужно с осознанием того, что все эти устремления не собираются осуществляться, как бы мы того не хотели.

И в пьесе, и в вашем спектакле личные цели героев смешиваются с политическими. Насколько, на ваш взгляд, политика должна влиять на повседневную жизнь каждого человека?

Очень сложный вопрос. Я сам очень против насилия. Власть, которая угнетает и унижает людей, мне чрезвычайно не нравится, по крайней мере, в тот момент, когда она этим занята. С другой стороны, понятно, что если пустить на самотек, то все развалится.
У Фрейна есть эта тема, в спектакле она появляется в словах Герберта Венера: «Уж если демократию взяли, то держите тогда ее в кулаке, а то все разлетится в разные стороны». У нас роль Венера играет Олег Зима, и он произносит эту фразу, обращаясь к залу. А она ведь очень парадоксальна: какая же это демократия, если ее надо держать в руках? Но в этом есть своя справедливость. Людям трудно жить даже вдвоем, трудно в семье или в коллективе, а тут мы хотим, чтобы они построили Вавилонскую башню. Нечего строить Вавилонскую башню, понимаете? Надо просто вглядеться в личность человека. Поэтому я беру Брандта и всматриваюсь в линию его жизни.

В последнее время вы часто обращаетесь к сюжетам, основанным на историческом материале. Повышается ли в таком случае ответственность режиссера перед историей?

Я больше всего на свете люблю театр и свою профессию, но довольно давно я осознал, что если бы не стал режиссером, хотел бы быть историком. История сама по себе меня чрезвычайно интересует, но, с другой стороны, как режиссера и театрального человека меня увлекают и многочисленные отражения: как мы отражаемся в том или ином историческом событии? Мне кажется, нет ничего интереснее, чем заглядывать в пространство, которое за тобой, и, вглядываясь в него, находить там себя. Мы все видим острее, когда появляется отстранение. Исторический сюжет как раз помогает отстраниться от быта, от похожести на сегодняшнюю жизнь. Это очень полезно для актеров и для зрителя. В театре всегда интересно, когда существует какая-то тайна, а история – это вещь очень конкретная и вместе с тем таинственная, поэтому наше воображение может нам дать ключ к этим смыслам.

Ваш театр постоянно ведет просветительскую работу со зрителем. Как это отражается на репертуарной политике, и как вы подходите к выбору репертуара для театра?

Репертуар я строю так, что любую пьесу – в моей или чужой постановке – я приму только в том случае, если меня лично она будет «царапать». Это первое, что необходимо до всякого просветительства. На следующем этапе должно задеть тех людей, которые работают над спектаклем. Тогда есть надежда, что это передастся и зрителю.
Появление буклетов к спектаклям и наших образовательных программ связано с тем, что сегодня уже не только у меня, но и у огромного количества людей, работающих в театре, есть желание поделиться тем, что мы увидели и узнали. Это оборачивается просветительской деятельностью, но не сверху, а на равных, что в театре очень важно. Это не мы такие умные. Мы всегда зовем на встречи прекрасных людей, которые знают больше нас по тому или иному вопросу, делятся своим опытом. И обратная связь нам тоже очень помогает.
У нас сейчас идет образовательный проект по «Последним дням», там читают лекции замечательные люди, в Черной комнате собираются молодые и взрослые зрители. Здорово, когда обнаруживается, что таких зрителей довольно много. Это важно, потому что сегодня мало мест, где люди могут собраться вместе, понимая, куда и зачем они пришли. А театр, как никто, располагает к таким встречам. Когда в театрах начинает развиваться это направление, тогда возникает нечто больше, чем просто театр. Появляется место, где люди могут что-то для себя узнать, собираться и развиваться вместе с нами.

Совсем недавно состоялась премьера «Последних дней», где одной из важных тем становится нереализованная утопия Петербурга, этого «окна в Европу», которое фактически ломает судьбу Евгения из «Медного всадника» и становится местом убийства Пушкина. Можно ли считать этот спектакль продолжением вашей утопичной темы, которая вслед за «Берегом утопии» развивается в спектаклях «Нюрнберг» и «Демократия»?

Это не было задумано, но так получается. Приходит какая-то идея, она реализуется, и оказывается, что мы снова идем по уже знакомому пути. Может быть, это просто один из основных путей, потому что, если мы потеряем утопию как данность, тогда во всем победит цинизм.
Но, если мы будем осознавать необходимость и одновременно неосуществимость утопии, то мы, люди, будем сильны и сможем найти в ней опору для себя. При этом мы можем смеяться над героем-утопистом. Вон Стоппард очень часто смеется над своими персонажами, но делает это с глубоким пониманием. И Фрейн смеется над Брандтом, героем абсолютно безбашенным и авантюрным, но ведь без этих черт Брандт бы ничего не добился. Когда мы начнем ко всему подходить с широким пониманием, тогда мы станем ЖИТЬ, а не биться, не драться, не кричать друг на друга. А так смотришь на людей и думаешь: ну, что ж они так кричат все?