Юлия Михеева, Эмиль Капелюш

«Снегурочка» – это спектакль-бродилка. Сложно ли было в обычном театральном зале устроить такое вот путешествие для зрителей?

Эмиль Капелюш: Да, это спектакль для относительно небольшой группы зрителей, которая перемещается. И, конечно, любой стационарный театр привыкает к определенной рассадке зрителей, к сцене, которая отделена от зрительного зала. Понятно, что Костромской театр кукол – это не Центр им. Мейерхольда, где уже все давно попробовали. Это традиционный театр, с привычными формами работы. И для театра, и для его руководства, и для артистов это какой-то новый шаг. Можно даже сказать, подвиг. Потому что есть театры, которые создавались как экспериментальные, и есть театры, которые создавались, в общем, для того, чтобы работать для зрителя, привыкшего к устоявшейся форме. Так что «Снегурочка» стала переломным моментом.
А что касается меня, то мне как художнику на самом деле привычно всякое. Я довольно много работ сделал в странных, необычных пространствах, где приходится сначала преодолевать всякие сложности, открывать пространство заново, воевать с ним воевать перед тем, как начать сотрудничество.

Вы проходили спектакль от начала до конца в качестве зрителей?

Юлия Михеева: Конечно!

Эмиль: Я даже, по-моему, успел раза три это сделать. Но на самом деле где-то порядка 35 лет назад такой спектакль появился в городе Петербург. Он шел в Доме архитектора и назывался «Сцены из «Фауста». Зрители и артисты все время менялись местами, происходило это в интерьере петербургского дворца. Для меня как художника это был один первых спектаклей в жизни. Так что, по моему опыту, периодически оказывается, что театр, в котором зрители и артисты существуют в разных пространствах, начинает изживать себя и нуждается в маленькой революции.

Некоторые зрители говорили, что им было немного не по себе и страшно в темноте. У вас не было таких ощущений, или все-таки очень знаком уже был изнутри спектакль?

Юлия: Ну, мне, конечно, не было страшно, потому что мы внутри этого пространства находились очень долгое время и понимали, что происходит. Но я была зрителем другого спектакля «Дон Кихот. Послевкусие» Жени Ибрагимова, и благодаря этому могу представить, что у нас чувствуют зрители. Там сначала полная темнота и становится страшно, но потом ты учишься доверять, как ни странно. И это очень важно. Ну, да, наверное, зрители чувствуют дискомфорт. Потому что люди не привыкли к такому, они привыкли, что они приходят, садятся в кресла.

Эмиль: Давайте договоримся еще о том, что зритель, который первым увидел этот спектакль – это зритель не фестивальный все-таки. Это люди, которые не привыкли к разным, иногда довольно агрессивным формам работы со зрителем, которые существуют на фестивалях. Это люди, которые пришли из обычного светлого дня, вошли в этот дом и вдруг оказались в непривычном пространстве, в непривычной атмосфере. И первое, что они видят, – это то, как женские руки мнут тесто, из теста создаются какие-то куклы, лепятся персонажи. В этом и есть, с одной стороны, непривычность, а с другой стороны – какое-то возвращение к детству. Мы вспоминаем, как наши бабушки орудовали скалкой, как они создавали из теста что-то. Возвращение к детству – и к детству конкретного человека, и к детству человечества – очень важно.

Юлия: Да, еще важен такой немножко киношный подход: смена планов – крупных и общих. Вот когда руки мнут тесто, когда какие-то вдруг возникают куклы – это как бы крупные планы. То, что это крупный план, что это не вдалеке на сцене где-то делается, а вот тут, вблизи, около тебя, позволяет пробудить какие-то забытые ощущения внутри.

Расскажите: а материалы – тесто, дерево, полотно – появились в ходе импровизаций и обсуждений с Евгением, или у вас изначально было видение того, в каком пространстве и в каких материалах должен существовать спектакль?

Эмиль: Понятно, что художники с режиссером все обсуждают. Но дело в том, что мы изначально отказались от сусального представления о Снегурочке. Потому что «Снегурочку» можно делать как сказку, в псевдорусском, псевдославянском стиле, где все ходят в кокошниках, в красивых костюмах и речитативом говорят. Мы решили вернуться к миру, который существовал до христианства, к языческому миру. Потому что именно это заложено в материале.
Мы хотели передать ощущение зимы, а зима – это темное время года, в котором есть лучина, то есть один лучик света, который пробивается через заледеневшее окошко. Я не говорю, что мы воплотили это буквально, у нас все-таки не кино. Но мы в самом начале сделали важный шаг, когда выбрали этот подход к материалу. И дальше все поехало в сторону такого театра, который трудно назвать чисто кукольным театром, – это театр объектов. Это театр, в котором есть и артисты, и объекты, и куклы, и видео. Потому что этот луч – волшебный. Он не воспринимается как что-то из XXI века, а, скорее, как божественный луч, который откуда-то возникает. Зритель даже не очень, мне кажется, понимает его происхождение.

Юлия: Я была счастлива работать рядом с Эмилем. Сценографию, костюмы делал Эмиль, я занималась куклами и делала видео. По сути, никакого экрана для видео не существует, в какие-то моменты мы просто на воздух, на дым даем проекцию. Мне хотелось, чтобы это была работа светом, а видео как таковое. И вот те символы и образы, которые возникают в результате, мне хотелось лишить псевдорусскости, которая сразу напрашивается в «Снегурочке», и сделать максимально простыми. Поэтому в финале у нас просто белым, иногда цветным нарисованные птицы – как будто дети их рисовали. Какие-то спирали, какие-то деревья. В общем, такие очень простые, сутевые вещи.

А повлияло ли как-то на оформление спектакля то, что Кострома – это родина Снегурочки?

Эмиль: Ну, просто это город на Волге с великолепным архитектурным ансамблем – этого вполне достаточно. Я не очень понимаю связь города с этим мифом. Мне кажется, что это все для туристов. Туристам рассказывают, что Дед Мороз – из Углича, Снегурочка – из Костромы. Я думаю, что, если бы я делал это в другом городе, то у меня возникали бы такие же ощущения от материала. А Кострома помогает не тем, что она как-то непосредственно связана с историей о Снегурочке, а тем, что этот город сам по себе является частью простого и добротного мира. Мира, который вопреки нынешнему состоянию нашей страны остается крепким и вечным.

Юлия, а сколько всего кукол в спектакле? Их же очень много…

Юлия: Я, честно сказать, цифру уже не помню... Например, в масленичном шествии штук сто, по-моему, маленьких куколок, да, Эмиль?

Эмиль: Дело в том просто, что куклы в какой-то момент становятся целой толпой. Все время меняется точка зрения, и в этот момент мы как будто бы смотрим на них с огромного высокого холма. Тут, благодаря тому, что мы видим разные объекты в разных ракурсах, мы иногда смотрим на них как бы с высоты птичьего полета, а иногда смотрим как в обычном театре. Иногда вдруг что-то очень важное оказывается у зрителя за спиной, и зритель оборачивается, понимает, что он смотрел не туда и нужно менять точку зрения. Это очень хороший образец театра, в котором есть какие-то простые неожиданности.
Здесь обязательно стоит сказать не только о зрителях, но и об артистах. Я обнаружил, что костромской театр готов к разным экспериментам, к поискам. Понятно, что артисты живут очень сложной жизнью в маленьком театре. Они много работают на выезде, они часто проводят время в некомфортном транспорте, чтобы показать свои спектакли в области. И то, что они готовы к разному, к интересному, к неустоявшемуся и непривычному, очень важно. В костромском театр сложилась такая замечательная атмосфера: режиссеру не нужно было переламывать и заставлять артистов, потому что они были, как дети, вовлечены в предложенную игру с самого начала.

Юлия: Стоит еще учесть, что это театр кукол, но при этом у нас артисты большую часть спектакля работают в живом плане: танцуют, поют. Это скорее синтетический театр, чем только кукольный.

Эмиль: Да, и балетмейстер у нас была замечательная, Маша Качалкова. Она тоже старалась не создавать какой-то привычный фольклорный хореографический материал, а искать суть.

Юлия: Еще одно чудо – наш композитор Коля Якимов и его сын.

Эмиль: Это точно, да.

Юлия: Сын Коли – гениальный мальчик Сеня Якимов, ему девять лет и он тоже писал музыку для спектакля. А одну из финальных песен он вообще поет сам. Совершенно фантастическая песня! У Жени Ибрагимова получилось собрать такую команду, что для меня счастье и огромная честь оказаться в этой истории.