Максим Диденко

Известно, что в работе над своими спектаклями вы руководствуетесь, прежде всего, формой – телесной, физиологической жизнью артиста. При этом у вас был опыт взаимодействия с абсолютно разножанровыми прозаическими и поэтическими текстами. Каким образом вы выстраиваете взаимоотношения с литературой? И насколько текст вообще имеет значение в пластическом театре?

Мне невероятно важен текст на самом деле. В моих последних работах текст первичен: и текст, и материал определяют форму. В случае со спектаклем «Я здесь» это были карточки Льва Рубинштейна, которые… рационально объяснить не могу, но вот определили форму как комикс. Это комикс, где надписи на карточках играют роль подписей к картинкам.
Неправильно было бы сказать, что я отталкиваюсь только от формы. Во главе угла все-таки стоит жизненный процесс, который внутри меня происходит. Это попытка контакта с реальностью, самосознание в контексте того, что происходит вокруг. Форма – это, скажем так, язык, на котором человек общается, чтобы быть понятым. Если не будет формы – слов, языка, текста, тогда окружающие начнут мычать, бить друг друга, станут животными. Форма – это то, что делает нас людьми; то, из чего состоит цивилизация, культура.
Что касается способа, то есть как одно взаимодействует с другим: тут нет никакого единственно верного пути. Я каждый раз стараюсь открывать для себя новые взаимоотношения живой жизненной энергии и того, чем я занимаюсь. Я даже не уверен, что это всегда будет театр. Театр как форма взаимоотношений жизни и культуры, кажется мне достаточно ограниченным: он герметичен по отношению к миру; он − не абсолют. Это понимание, к которому я прихожу сейчас, меняю оптику.

Говорят, что жизнь – это путь от бирки на запястье до бирки на ноге. Не кажется ли вам, что карточки Льва Рубинштейна тоже краткая смысловая эссенция человеческого существования?

Скажу честно, карточки Льва Рубинштейна для меня абсолютная загадка, как и любой другой поэтический текст. Это некий шифр, в который, я уверен, Лев Семенович закладывал какие-то совершенно другие вещи. Когда он пришел смотреть спектакль, то сказал: «Я этого не писал». То есть всего того, что происходит в спектакле, там как бы нет. Возникновение фигуры Сталина – абсолютно иррациональный, поэтический жест; полная импровизация, которая родилась изнутри процесса. Объяснить это никак иначе я не могу, но вокруг этого портрета выстроилась вся композиция спектакля.
Про бирки это одна из возможных интерпретаций, красивая поэтическая метафора. Мощность этого текста как раз в том, что он подразумевает какое-то бесчисленное количество интерпретаций и образов. Сама структура такова. Это был своего рода иммерсивный, поэтический театр: Лев Рубинштейн приходил на кухню, зрители высаживались в круг, и он просто передавал им карточки. Они по очереди читали про себя, и у каждого возникала своя ассоциативная цепь, очень личная и достаточно абстрактная история. Поэтому «Я здесь» – опыт моего прочтения этого текста: читал я, а воплощали актеры. И у зрителей, которые сидят в зале, тоже возникает своя цепь аллюзий и интерпретаций. Это круто! Текст сам по себе как бы генерирует миры, в этом его феномен и его загадка.

В чем принципиальная особенность спектакля «Я здесь» как высказывания: этического, эстетического, интеллектуального?

Как написал про мой спектакль Виктор Вилисов, который всех так ужасно бесит, а мне, кстати, нравится, «это как выйти с белым листом к Кремлю – все равно тебя загребут». Здесь высказывание не в отсутствии высказывания, а в том, что и так все понятно. В нашей стране был Сталин, и мы продолжаем жить так, как будто бы все изменилось, но на самом деле не изменилось почти ничего. Что, собственно, можно сказать по этому поводу? Можно сказать только: «Я здесь», то есть поместить себя в центр этого мира, обнаружить себя в нем. Обнаружение – самое важное; это то, что касается нашей политической позиции: якобы мы не здесь или мне по**й, но я – здесь. Вот, собственно, в чем заключается высказывание, которое выведено в заголовок спектакля.

Во многих ваших постановках есть попытка осмыслить масштаб исторических катастроф и их кровавые последствия: «10 дней, которые потрясли мир», «Конармия», «Чапаев и пустота», «Я здесь» в том числе. Это следствие вашей гражданской позиции или нравственная, художественная потребность? Разделяете ли вы эти понятия?

Я не разделяю эти понятия. Мне кажется, что это невозможно. Понимаете, отсутствие гражданской позиции – это тоже позиция. Она существует независимо от того, осознаете вы это или нет. Если вам все равно, то это тоже ваша гражданская позиция. Она существует просто в силу того, что есть граждане, страна, вы часть этого общества, вы несвободны. У вас нет возможности не иметь к этому отношения.
Мне просто очень интересно понимать, откуда что взялось. Почему мы живем в таком мире? Почему наша реальность выглядит вот так? Почему я оказался в пионерском лагере в какой-то момент своей жизни, барабанил в барабан и учил гимн Советского Союза? Я хочу понимать, почему я ждал автоматчиков с овчарками, когда первый раз приехал в Германию? Все это формирует наше сознание, определенную картину, и эта – воображаемый мир – генерирует нашу реальность.
Вся культура, вся цивилизация находится только в нашем воображении. На самом деле ничего этого нет, понимаете? На самом деле человек не существует. Мы есть только в собственном воображении. Если приехать, например, в Чернобыль – все это становится очень понятным: всех этих стабильных, очевидных, надежных вещей на самом деле нет. Все это абсолютная иллюзия. Вся человеческая цивилизация держится за счет психической энергии, максимально нестабильной: Вторая мировая война, революция это подтверждают. Конечно это очень интересно. Театр – такой инструмент, который позволяет это как-то исследовать, некое социологическое исследование произвести.

Какую символику несет в себе нагое тело – знак, с которым вы работаете на протяжении всего спектакля «Я здесь»?

Это часть природы, как небо, снег, солнце, трава, собака, корова. Человек – это часть природы, он голый. Все остальное – чтобы было тепло. Человеческая природа обнажена. На нас не растут кофты и трусы. Вот если бы росли, это было бы естественно, органично, но это не так. Обнаженное тело абсолютно.

Какую функцию театра как социального института вы считаете самой главной?

Исследование реальности, обнаружение ее самых болезненных сфер. Театр – это такой коммуникатор; такая форма взаимоотношений между людьми, которая позволяет им развиваться, развлекаясь – через игру. Но я не уверен. Ответ требует аналитического ума. Мне интересно само действие, нежели рефлексии на тему. Меня вдохновляет сам процесс, а какова его функция, задача, лучше ответит ассоциация театральных критиков.

Чувствуете ли вы ответственность перед аудиторией, когда формулируете и формируете «Программу совместных переживаний» как своеобразный сеанс коллективной психотерапии на базе исторической памяти? Добиваетесь ли вы какой-то конкретной зрительской реакции?

Я абсолютно точно уверен, что зритель – это соавтор. У него есть точно такая же свобода интерпретации, какая есть у меня. Мы свободные люди. Прогнозировать неинтересно. Я создаю спектакль как зонд, запускаю его в облака, а облака – это люди: одним нравится, другим – нет. Я стараюсь сделать зонд таким, чтобы его это природное явление – публика – не разорвало, не уничтожило. Человек – это стихия, природа. Как можно контролировать природу? Я стараюсь просто взаимодействовать, не разрушая ее.

Что для вас является мерилом успеха спектакля? Разделяете ли вы зрительский успех и профессиональный?

Вы знаете, я понял, что мне, конечно, достаточно важно мнение театрального сообщества, но смирился с тем, что они меня держат где-то «в сенях», и мне стало как-то немножечко все равно. Я даже ценю свое положение «в сенях».
Успех я измеряю размером гонорара, наполненность зала, мнением своих коллег и радостью от процесса. Я очень ценю, когда люди, которые вовлечены, любят то, что мы делаем вместе. Во-первых, всех должно «вкачивать» то, что мы делаем. Всем должно быть офигенно. Во-вторых, это должно приносить всем участникам деньги. Мы живем в мире, где доход имеет значение. Поэтому чем больше денег, тем лучше. В-третьих, это должно конкурировать с ведущими мировыми достижениями в областях науки и искусства.

Для каждого художника конечный продукт его творческого акта имеет огромное значение. Как работа в театре «Старый дом» повлияла на ваш режиссёрский стиль и мышление?

Она, безусловно, очень важная, потому что это одна из первых моих работ, где я взаимодействовал с современным текстом; это работа, практически полностью построенная на видео; работа, в которой я очень сильно влиял на визуальную составляющую.
Мне вообще кажется, что я исчерпал себя на территории театра, а выходить в тираж нет желания. Хочется меняться, снимать кино. Мне интересны новые формы. Каждая работа – это тренинг, исследование какого-то нового знания. Русский драматический репертуарный театр стал для меня очень понятным, несвободным. В нынешней политической ситуации все превращается в скуку смертную, поэтому хочется убежать. Мой последний спектакль, кстати, так и называется: «Беги, Алиса, беги».И Алиса – это я.