Константин Кучикин

Чем интересен вам именно этот текст Толстого?

Трудно возвращаться к первым ощущениям. Это немного в прошлом, уже стало спектаклем. Простая история: я хотел найти классический материал для актеров, который бы помогал их росту, развитию, и одновременно был мне самому интересен. Начал искать тексты, читать современные инсценировки «Отрочества», «Детства» — ничего не ложилось. Я перечитал текст Толстого, и у меня возникло ощущение, что его очень трудно передать. Я даже не знал, с чего начать.

Как начинался репетиционный процесс? Что стало отправной точкой или образом для начала работы?

Возможно, зеленая палочка (вымышленный артефакт из дневников Льва Толстого, который якобы содержал секрет всеобщего счастья – Прим. ред.). С этого началось знакомство, но это не было отправной точкой для спектакля. Хотя неужели я необразованный, нерусский человек? Толстого не читал?.. Но сказать, что он мне был близок и понятен, не могу.
А потом началась цепь неосознанных поступков, которая привела к спектаклю. Случайная встреча с художником осенью в слякотном Петербурге, когда я ему как бы между прочим сказал: «Давай сделаем Толстого?». И работа будто сама собой завязалась. Словно лодку столкнули в воду и она поплыла, а ты наблюдаешь и думаешь, что это происходит не с тобой, а с тем «внутренним человеком» из детства, которого, может, ты сам уже забыл. Мы же не знаем, как мы устроены. Потом так же, почти бессознательно встретил актера Виталия Федорова и говорю ему: «Прочитай “Детство” Толстого». Так мы начали «репетировать», но назвать это репетициями в полном смысле слова было нельзя, мы просто разговаривали. Встречались без обязательств, в перерывах, без четкого: я выдавал ему решение, а он — мне выученный текст.
Потом я понял, что это все Толстой. Не в мистическом смысле: «он нас вел, двигал», конечно. Но он нас концентрировал на важном. Те самые наши «внутренние человеки» сошлись, помимо нас друг с другом подружились и сказали: «Мы будем работать». Дальше мы только шли за ними и были подгоняемы ими (смеется).

То есть вас не сюжетная канва текстов Толстого заинтересовала в первую очередь?

Да, не могу сказать, что у меня был интерес конкретно к тексту и проблеме. Был интерес к человеку, к себе интерес.
Мы хотели сделать спектакль, но не стремились к результату, к финишу, к дате. Наши репетиции были попыткой изменить обычное течение не только рабочего репетиционного времени, но и свое человеческое существование. Никакого тут пафоса или подвига нет, просто это было интересное время, организованное нами самими. Потом к работе подключились актеры Галя Бабурина, Андрей Шрамко и Женя Колтунова. Обычно для меня важна драматургическая основа, текстовая канва. В этой работе мы не загоняли себя в рамки текста, не шли к созданию обычной инсценировки. Попытка была НЕ ставить спектакль!

Мир «Детства» Толстого, как в спектакле, так и в самом тексте — это для меня тотальный акт самопознания через любовь к самым близким: маме, отцу. Можно ли вернуть это ощущение первого открытия взрослому человеку — актерам и зрителям? Что этому может помочь?

Зрителю — не знаю. А актерам можно вернуть, и мы возвращали, мы доходили до этого. Были у нас такие безумные пробы, этюды, что казалось, что лучше уже не бывает. Но мы понимали, что в спектакль это не войдет, это невозможно повторить, потому что каждая репетиция проходила как самостоятельный спектакль. Это было важно здесь и сейчас, а завтра превращалось в мертвую схему.

Будет ли спектакль, показанный в рамках конкурса, отличаться от спектакля на своей сцене? Как и чем?

Будет. В первую очередь, будет другая площадка. Например, у нас в зале фон зеленый, шинельный, а там черный фон будет. Как будет смотреться в этом пространстве костюм, трудно представить. У нас обжитая площадка. Мы долго репетировали в репетиционном зале, потом перешли на малую сцену и не могли освоиться. А спектаклю нужно некоторое время, чтобы «обжиться».
Когда в самом начале, после длительных погружений в Толстого мы попытались прийти к прогону, вот тогда стало сложно. Мы очень сильно потерялись, когда пошло производство. Все понеслось, мы испугались, что ощущения и чувства, нажитые и наработанные, потеряем. Первый показ...

Тяжелый?

Да. Потом был летний показ очень плохой. Но мы его сделали, нам надо было перешагнуть. Осенний был лучше, потом еще раз его переделали.
У нас было несколько простых экспедиций. Мы могли взять и пойти пешком куда глаза глядят. И это вот подвиг небольшой! В центре Хабаровска дома сносили. Мы бродили по этим домам, собирали вещи. В спектакле работают много предметов, собранных в экспедициях. Например, фотоальбомы все настоящее. Мы нашли историю одного человека – от его рождения до самого конца, которая никому оказалась не нужна. Но из нее родилась сцена Бабушки, когда все сбрасывается со стола.
Мы тогда ходили, смотрели, и так хорошо нам было. Это похоже на чувство, когда весна, ты влюбился, студент. Мы шли по улице от какого-нибудь дома, у нас колонка музыкальная была. Музыку включаем, снег идет. Это все происходит случайно. Мы впятером идем, такие счастливые в этом городе. Со стороны на это смотришь и думаешь, что это совсем нереально!

Кино!

Да! Вальс играет, что-то классическое. Он, кстати, в спектакль вошел.

А как родился ход с наушниками у актеров?

Текст Толстого не звучал. Мы пробовали, а потом начали подкладывать музыку под текст. По первоначальному замыслу, музыки в спектакле вообще не должно было быть. Вся музыка должна быть только у артистов в наушниках. Но мы не выдержали, слабину дали и поделились музыкой со зрителями.

У меня в какой-то момент родилось ощущение, что я слышу музыку в наушниках у актеров.

Вот, так и должно быть, но без музыки! Видите, а мы испугались.

В спектакле, а точнее, в создании атмосферы спектакля, заняты не только профессиональные актеры, но и дети. Как вы ставили им задачу?

Никак. Я даже не пытался объяснять им задачу, чтобы максимально их не испортить, чтобы они были такими, какие они есть. У меня как-то возникло желание «порепетировать» с детьми, то есть объяснить, как ходить, говорить, что делать. А потом я просто собрал их, объяснил, что надо здесь встречать, туда провожать. Они такие, какие они есть.

Как вы думаете, насколько мироощущение современных детей можно сопоставить с миром Николеньки?

Не знаю. Не могу этого сказать. Я помню свои ощущения. Свои могу сопоставить. У меня что-то варилось, шумело, переливалось, катилось. От этого я какие-то поступки совершал, от этого я был очень вредным ребенком.
У моего сына… происходит ли то же самое у него? Происходит, конечно. Есть же одна вещь в мире — это состояние детства. Оно довольно сильное и длится до того, как потом мир не усредняет все. У кого-то хватает сил продлить это дольше, у кого-то это переходит в инфантилизм.
Может быть, для того, чтобы найти и сберечь своего «внутреннего человека» нам и нужен Толстой.