Виталий Федоров

Какое самое яркое воспоминание из вашего детства?

Как папа бросил в меня машинку для бритья. Я его так разозлил, что он не выдержал, но я увернулся!

А помнишь, чем разозлил?

Первой любовью. Я сказал, что ухожу из дома. Я влюбился, что-то неадекватное говорил. Помню, сказал ему: «Благими намереньями выстлана дорога в ад!». Папа этого не выдержал, и запулил в меня (смеется).

В спектакле есть сцена, где Николенька с болью осознает себя некрасивым и чувствует даже отвращение к себе. Как ты считаешь, в чем природа этого чувства?

Когда Толстой описывает внешность героя, он говорит: «Толстый нос, толстые губы». А я в спектакле даю свой портрет: тонкие губы, серые глаза, вытянутый нос. В детстве у меня, собственно, тоже было такое ощущение некрасивости. Я не знаю, откуда начинает человек понимать значимость внешнего вида. Но это с детства, точно. Мама говорила Николеньке, что он некрасив, поэтому он видел причину своей застенчивости в том, что он не симпатичный. Это, если по Толстому.

По-моему ощущению, этот спектакль — настоящее командное сотворчество. Как строилась работа с режиссером?

Это было самое интересное! Знаешь, есть картинка с айсберг над водой и под водой. Такая маленькая верхушка и большой ледник под водой. Это про нас.
Началось все с того, что мы с Константином Николаевичем Кучикиным (режиссер спектакля, художественный руководитель Хабаровского ТЮЗа – Прим. автора) подумали: все время мало времени. Все спектакли надо быстро делать, за месяц. А я как раз посмотрел интервью Сергея Женовача, где он говорит: «Я в среднем год делаю спектакль». Петр Фоменко говорил, что три года делал спектакль. Мы так позавидовали, подумали, как же это так?
А потом, проходит полгода, и Константин Николаевич говорит: «Слушай, а давай попробуем никуда не торопиться?». Начали скрупулезно, возвращались, начинали заново. Мы прошли много разной формы: перформативный, фигуративный театры, русская школа переживания, чего только не было. Наверное, из того, что было сначала, ничего не вошло в спектакль. Сорок часов спектакля могло было быть. Мы очень много учились, проходили разные тренинги, постоянно что-то несли. И иногда мы находили что-то настолько ценное, что его нельзя было повторить.
Мы не только себя хотели очистить, но и вообще представление о театре в себе. Нам казалось, что театр уже настолько понятен, мы так хорошо знаем, как он делается, что это лишь вопрос времени и техники. Если ты не умеешь жонглировать, значит, всего лишь надо поучиться, и через неделю будешь жонглировать. Нам этот путь показался неинтересным.

Такие сложные, долгие репетиции, тренинги – насколько это энергозатратно, душевно и физически? Ты больше отдаешь или получаешь?

Очень затратно. Я не измерял, но точно знаю, что потом... Вон там (показывает) стоит мешок фантиков, я его собирал несколько лет. Не знаю зачем собирал, но сегодня пригодились. Тебе приходит в работе запрос, а у тебя в актерской кладовке все есть. Сразу достал и принес. Вот этот спектакль из нас вытащил все, что только возможно. Для меня он стал ключевым. У меня жизнь поменялась очень сильно, взгляд на профессию. Был период до «Детства» — и есть то, что после него. Раньше я шел по пути гордости, по пути самолюбия — все артисты такие. А потом я понял, что оказывается, я летел в пропасть. Я получил гораздо больше, чем предполагал.

Вы работаете в камерном пространстве, до зрителя, в прямом смысле, подать рукой. Что дает такая маленькая дистанция, и чем она опасна?

Мы хотели работать максимально по-честному, чтобы нельзя было спрятаться за прием, за актерские штампы, за то, что мы умеем. А когда ты один на один со зрителем и глаза перед тобой, например, как в сцене, где я касаюсь носа зрителя, то тут не спрячешься. Тебя видно всего как через сканер.
По закону эмпатии, если у зрителя откликается, он заводится, погружается в историю. Но бывает по-разному, люди не хотят смотреть в глаза, боятся. Иногда, если зритель открыт, он мне столько дает, что я могу на этом ощущении играть до конца. А бывает, что ничего не дает, тогда спектакль становится холодным.
Недавно были просто фантастические зрители. Я на одну женщину посмотрел, и она своим взглядом так напомнила мою учительницу, которая спилась и умерла. Меня жалость такая внутри пробрала, так тоскливо стало. Я это понял и подумал: не буду на нее смотреть. Потому что личная сентиментальность не нужна, нечестно. И вдруг случайно снова на нее посмотрел. У нее были такие глаза! Дальше я не мог остановиться, уходил в тень, чтобы меня не было видно, потому что меня «колбасило» от нее. Она окрасила дальше мое существование на площадке, и так очень часто бывает.

Как заразить зал легкостью, если зритель не идет на контакт?

Он в любом случае будет закрываться! Мы не думаем, как бы зрителя победить. Стараемся быть на равных, не выше, ни в коем случае. Раньше у меня был период, когда я думал, что зрителя надо вытянуть из рутины, повседневности, серости, скучности и так далее. От этого я отошел. Я рассказываю историю такую, какая она есть.
Там есть эпизод с Наташкой, он смешной, легкий. Женя Колтунова читает: «напудренная голова официанта Фоки», – и за сердце так характерно хватается. Все смеются, пошла расслабленная атмосфера. А я играю другой план: сначала их развеселю набитым ртом, а потом начинаю «капканы» расставлять. Уже начинаю предвосхищать ту трагедию, которая случится – превращение Наташки в Наталью Савичну. Трагедия для этой личности, а для моего героя, Николеньки – дар, потому что она посвятила ему свою жизнь. Этот спектакль сделан нелинейно, его сложно воспринимать с точки зрения сюжета, его надо чувствовать.

Какие книги, фильмы или музыка помогала тебе в работе над ролью?

Музыки - тонны! Я такой артист – работаю от музыки. Если музыка попадает в меня, сразу вижу сцену, этюд. У меня клиповое мышление. Я всякую психоделику люблю, которая «разгоняет». Мы пробовали использовать в спектакле крутые треки из фильма «Интерстеллар», «Хьюман», классики много переслушали. Переосмысливали все, потому что каждый день приносили этюды и всегда в них была музыка. А потом у нас же есть дополнительная музыка в наушниках, она нам задает другой тон.

Какая там музыка?

Там та же, что и звучит в спектакле, просто бывают другие куски. Мы так иногда предвосхищаем атмосферу, которая будет дальше. Музыка на всех так действует: мы включили, и зритель почувствовал благостность. А как этого добиться артисту без музыки? Я сейчас называю это «сахар». Его можно много раскидать в спектакле. А идеальный спектакль, как мы мечтали: нет музыки, нет декораций, есть просто артист, сидящий на стуле, и текст – все. Но мы так не смогли. Режиссеру достался слабый артист, я пока так не умею (смеется).

«Слабого» артиста не номинировали бы...

Я думаю, сегодня все устали от насилия, нетерпимости, от хаоса и всего потребительского. Хочется обратно в теплоту. Поэтому номинация – это не моя номинация, а номинация времени. Ну, а мне что – мне хорошо (смеется)! Я точно не питаю иллюзий, что сделал что-то «сверх». Обычная работа. Единственное, что мы старались ее сделать честно, это точно. Как и все, что делаем сейчас. А тот период, когда хотелось Масок, славы, наград, слава богу, прошел. Артистам надо пройти этот «конфетный» период, тогда начинается Театр.
Сейчас мы строим новый театр, уже много лет строим, но каждый раз кажется: вот сейчас, в следующей работе получится! Так и живем.