"Тартюф", Электротеатр Станиславский, Москва
Для режиссера Филиппа Григорьяна было важно подчеркнуть связь героев спектакля с императорской семьей начала XX столетия. Это как-то повлияло на создание вашего образа?
В режиссерском разборе, в сюжете у нас ничего не поменялось. Моя Дорина – это воин светлых сил, которая стоит на защите именно этой семьи.
Этот воин имеет народные корни. Потому она и поет похоронную песню. Мы нашли для нее аутентичную русскую народную песню, и пою я эту песню как поют бабушки в деревне. Это говорит о том, что Дорина чует беду. Но она ограничена в своих возможностях донести информацию, она не может больше ничего, кроме как таким образом – через песню – ее транслировать. У нее нет возможности подойти к отцу семейства и сказать: «Остановись!». Вернее, она делает это, но он ее не слышит, и она понимает, что это бессмысленно. Однако она все равно пытается. Она говорит: «Я люблю вас». Но это любовь не женщины к мужчине, это любовь человека, который служит другому человеку и знает, что он наделен долгом свыше. Дорина не имеет права молчать, потому что высшие силы от нее требуют быть на все сто процентов готовой к защите того, кому она служит.
Вы упомянули работу с музыкальной составляющей спектакля. А как вы работали со стихотворной формой пьесы Мольера, чтобы пройти сквозь гипноз ритма и рифмы к мысли и высказыванию?
Все получилось благодаря Филиппу. Эта не первая моя с ним совместная работа, у нас с ним длинная творческая судьба. Сразу, как мы начали работать над «Тартюфом», в разборе Филиппа появилось понятие «риторика». А я внимательно слежу за тем, что говорит режиссер. Он отучился в школе Анатолия Александровича Васильева и начал очень четко транслировать мысль о том, что собственный смысл можно вложить, не изменяя ни слова в том, что написано. Но такое возможно только с гениальными текстами: Мольером, Шекспиром, Пушкиным.
Но при этом купирование текста было.
Конечно, потому что мы сейчас живем в другом мире, на других скоростях. Мы не переделывали Мольера в соответствии с современным языком, не добавляли «ну чо», «ну как», «давай», «чо там дальше было». Стиль сохранен. Когда актер благодаря режиссерскому разбору понимает, что он говорит, то текст ему не мешает. А если это гениальный текст, как в случае с Мольером, то он только помогает.
«Тартюф» – французский текст, а визуальная сторона этого спектакля тяготеет к Российской Империи начала XX века. Вы чувствуете в этом спектакле, что русская реальность доминирует над французской? Или вы не разделяете эти реальности?
Мы вообще про французскую реальность и не разговаривали. Мы, как я помню, прошлись по тому времени, когда это было написано, обсудили, почему это было написано именно так. Тогда не было ни интернета, ни телевидения, и спектакли смотрелись как сериалы, в которых много текста. Филипп нам советовал посмотреть в YouTube как исполняется «Тартюф» в Комеди Франсез, на какой высокой скорости идет подача французского текста.
Россия и Франция? Если говорить о климате, то там море… В связи с этим у них немного другое отношение к жизни. Нет таких холодов и такой глубины проживания ситуации, как в российской культуре. У них нет Достоевского, но есть Мольер и другие прекрасные французские авторы. Так что, сохраняя эту легкость, мы как раз пытались совместить российскую и французскую реальности. Мы делали это не с помощью исторических или социальных реалий, а с помощью особого подхода к работе с текстом. Люди в нашей постановке разговаривают достаточно свободно и с одинаковой легкостью могут говорить гадости или важные, строгие и серьезные вещи.
Критики подчеркивают ваше сухое и яростное исполнение роли Дорины. Работа художника по костюмам Гали Солодовниковой повлияла на ваш образ? Строгость костюма гувернантки задает актерский рисунок?
Еще как задает! Я очень люблю за это Филиппа и очень благодарна Гале, потому что они в тандеме смогли такое придумать. Корсет дает совершенно другое ощущение себя. Эта зажатость, строгость как раз из того времени. Ситуации, в которые Дорина попадает, социальный уровень героини, – все это выражается через костюм. Дорина вся в черном, ее одежда сливается с декорацией. То Дорина есть, то ее нет.
Какая составляющая спектакля для вас наиболее интересна?
Для меня очень интересно и сложно играть сцены, где Дорина просто стоит. Я очень люблю безмолвные роли. И эта роль именно такая – благодаря корсету, костюму и временным рамкам. Это не свобода жеста, а полное его ограничение. Насколько сильно ограничена экспрессия, настолько же наполнено проживание роли. С актерской точки зрения очень интересно сотворить такое на сцене.
Это мне напомнило, как Боб Уилсон работает с актерами, какие выверенные позы у его актеров.
Боб Уилсон приезжал в Россию, когда я еще училась в Школе-студии МХАТ. Я всеми правдами и не правдами – пролезая через забор, убегая от ментов, раздирая платье и колготки – пыталась попасть на его спектакль. Что мы с однокурсниками только не творили, чтобы его увидеть! Меня всегда поражало то, как одна торчащая на сцене голова может полностью сыграть весь спектакль, а ты при этом будешь сидеть и неотрывно смотреть, даже не понимая языка.
«Золотая Маска» помимо того, что фестиваль, еще и премия. Насколько награды и премии необходимы?
Я живой человек и для меня это важный аспект. Я не могу юлить, врать или потупив глазки к полу, говорить какие-то общие фразы. Мне приятно, что меня номинировали. Получу я или не получу… Конечно, приятней получить.
К вручению наград я отношусь как к обратной связи от моей реальности. Потому что работа — это часть моей жизни, которую я интенсивно проживаю: я отдаю, я думаю, я мыслю, я переживаю, я ругаюсь с режиссерами, когда я с чем-то не согласна, я хожу к художественному руководителю. (Но это, слава богу, только моменты творческого характера, никакого другого). И, когда за эту настоящую прожитую жизнь тебе что-то дают – значок, статуэтку – и говорят, что ты молодец, — это приятно, человек благодаря этому растет. Но, если я сейчас не получу «Маску», то порадуюсь за другого – того, кто получил, потому что номинация на «Золотую Маску» – это очень клевый уровень!
А как вы относитесь к театральной критике?
Я читаю критику, но так было не всегда, только с недавнего времени стала относиться к ней иначе. Был период, когда мне казалось, что критика как искусство перестала существовать. Я искренне возмущалась, потому что она стала про «нравится – не нравится», а не про сравнение и анализ. Учась в Школе-студии МХАТ, я просиживала часы в библиотеке и читала огромные статьи, критические разборы спектаклей, письма Станиславского, Немировича-Данченко. Критики тогда не находились с другой стороны творческого процесса, они своими критическими статьями помогали творцу, режиссеру, актеру, художнику задуматься о чем-то, чего художник или творец не заметил. Но в какой-то момент произошло разобщение: вы отдельно, а мы, критики, отдельно.
В последние три-пять лет, в связи с работой в Электротеатре, куда я перешла на службу полностью и полнокровно, я стала интересоваться статьями, которые пишут критики о нашем театре. Иногда я с ними даже спорю в фейсбуке. Особенно часто это происходило в начале, когда мы только открылись. Они сразу начали критически рассматривать новое пространство. Я размышляла о том, что театр не хочет быть просто театром. На мой взгляд, театр – это портал, место по обмену эмоцией, информацией, энергией. Это центр высокой культуры. Очень странно и трудно мне объяснять слагаемые счастья, а слагаемые счастья сплелись в одно целое для меня в Электротеатре. Я счастлива!
