"Я хочу в школу", РАМТ, Москва
Насколько вы как режиссер тоталитарны в работе с актерами?
Это не у меня нужно спрашивать, а у артистов. Любому человеку всегда кажется, что он адекватный и нетоталитарный, но это субъективно. Как показала работа конкретно над спектаклем «Я хочу в школу», я тоталитарный режиссер. У меня есть конкретное видение спектакля, которое я всеми правдами и неправдами хочу реализовать. Мне кажется, это нормально для режиссера. При этом я совсем не против актерских предложений. Большинство «фишек» рождается во время репетиций. И чаще всего это именно актерские находки. Но в целом я выстраиваю достаточно жесткую режиссерскую схему и только внутри нее предлагаю артистам что-то делать. К сожалению, это может выглядеть как деспотизм.
Как вы работали с художниками и хореографами? Ведь в спектакле довольно много движения.
Активное физическое действие – одно из принципиальных решений спектакля. Подросткам сложно долго сидеть на одном месте, отсюда – динамичное мизансценирование. Меня учили, что мизансцены – это язык режиссера, но помимо мизансцен в спектакле присутствуют танцы, бои, акробатические элементы. И за них я благодарен Андрею Рыклину – постановщику сценического движения, – и Диме Бурукину, придумавшему центральный танец и проект «Почему человек произошел от птицы».
А художник Юля Пичугина – один из моих любимых соавторов. Мне с ней очень комфортно работать. Она все понимает, образно мыслит, поэтому с ней никаких сложностей у меня не было.
Откуда появились личные предметы у героев?
Я изначально предложил, что у каждого героя будет свой предмет. Подобно тотему у индейцев. Это предметы, которые олицетворяют суть персонажа, их существование, способ мышления. У Кошки это деревянный меч боккэн, потому что она прямая и бескомпромиссная, как самурай. У Димки это мяч, потому что, куда мяч не брось, он отскочит назад. Димка пытается приспособиться к ситуациям, в которых оказывается. У Женьки это клюшка для гольфа. Мы долгое время не могли найти для него предмет, потому что этот персонаж прописан авторами наиболее обтекаемо. Единственная его черта – интеллигентность, почти английская рафинированность. Поэтому в какой-то момент мы пришли к такому интеллигентному виду спорта, как гольф. Анечка все время скачет, носится, бегает, прыгает, поэтому ее тотемом стала скакалка.
Для Молчуна мы предмет не могли найти. То есть я пришел и сразу сказал: «Я не знаю». А Проша сказал: «Давайте скейт» – он занимается скейтбордингом. Я говорю: «Да нет», – он: «Да». И тут я подумал: а почему нет? Да, в книге Молчун ходит с планшетом, но планшет – это несценично. А скейт дает множество вариантов для сценического существования. Молчун вообще особняком стоит в этой компании. Он единственный настоящий гений. Он по-настоящему необычный персонаж. Все остальные – совершенно обыкновенные дети, попавшие в благотворную среду. И именно на их примере мы пытаемся объяснить, что любой ребенок, попавший в такую среду сможет раскрыться и проявить свои таланты, вырасти в кого-то. В 34-й школе пытаются растить именно личностей, а не учеников.
А как вообще возникла тема школы? Как пришел этот материал?
Материал появился, как водится, случайно. Однажды Алексей Владимирович Бородин сказал мне: «Саш, посмотри, пожалуйста, какой-нибудь материал для детского спектакля на большой сцене». Я пошел в магазин «Москва» и стал листать все подряд книжки, стоявшие на полке. Одна из них заинтересовала меня, это была «Смерть “Мертвым душам”» Андрея Жвалевского и Евгениа Пастернак. Я ее прочитал за вечер. А потом я стал читать все остальные их книги. «Я хочу в школу» настолько меня зацепила, что я понял: надо срочно делать спектакль.
А почему именно школа? Мне кажется, проблема образования ключевая для нынешнего общества. Крайне важно, как люди воспитываются в школе: какие моральные травмы получают, какие победы одерживают. Это время становления характера, время глобальных перестроек организма. Когда общество не обращает внимания на то, что происходит с детьми в школе и какими они из нее выходят, оно оказывается в очень сложной ситуации. Почти исчезли подростковые фильмы с экранов наших кинотеатров и телевизоров, да и в целом в визуальном искусстве эта тема не культивируется. Как будто бы школы не существует. Но она существует! Каждый день из нее выходят новые люди, и каждый день система образования определенным образом меняет этих людей. Если сейчас мы сумеем привлечь хоть какое-то внимание к проблемам в школе не только на уровне директоров, учителей и чиновников, но и на уровне простого массового зрителя, то может возникнуть диалог.
А вы или ваши актеры, пока готовились к спектаклю, ходили в современную школу?
У каждого из нас есть свои воспоминания о школе. У кого-то дети ходят в школу сегодняшнюю. Так что материала было вполне достаточно. Для меня лично школа была тяжелейшим испытанием, и я помню каждый ее день. Она превращала людей в винтики механизма. Главный принцип, который можно было вынести из обучения там, – инициатива наказуема. Не высовывайся – целее будешь. Конечно в спектакле несколько сгущены краски. Слава богу, как мы выяснили после спектакля, что существует большое количество школ с совершенно другим подходом, но типичная реакция зрителей от 12 до 16 лет: «Да, у меня такая же учительница!». «Это же про мою школу». «Это же точно так же, как у меня!». 90% школьников узнают все это, и значит, со времени, когда я учился в школе, ничего не поменялось. Это ужасно.
И все-таки 34-я школа – это утопия или реальность?
Она вполне реальна. Как показывает практика, создать такую утопию – не утопия. Подобные школы существуют. В них очень многое держится на авторитете преподавателей, на их энтузиазме и при этом на хорошем финансировании. Чтобы возникла 34-я школа, нужно собрать таких чокнутых профессионалов-фанатиков, для которых преподавание – это даже не просто призвание, а некая миссия. Но таких людей, как водится, мало, как мало истово верующих или истово преданных искусству. Собрать их вместе – та еще задача…
В начале Вы упомянули, что Алексей Бородин попросил Вас сделать спектакль для детей. Как вы думаете, спектакль все-таки получился для детей или для взрослых?
Мне кажется, спектакли для детей должны быть спектаклями для всех. Потому что, как только мы начинаем делать что-то для детей, мы начинаем упрощать. Мы говорим: «Ну, это же дети, не нужно им сложные темы». Между тем у детей такие проблемы иногда бывают, какие нам, взрослым, даже и не снились. Просто мы почему-то об этом забываем. И поэтому моя позиция такая: спектакль – будь то «Король Лир» или «Колобок» – должен быть спектаклем не для детей и не для взрослых. Это должен быть спектакль для людей. Он должен быть выстроен по принципу слоеного пирога. Каждый считает тот пласт информации, какой ему доступен.
А что школьники, приходящие на спектакль, видят в нем? Что для них важно?
Мне кажется, им важны разные вещи. Часть школьников хочет учиться в 34-й школе и при этом ничего не делать. А часть школьников смотрят и хотят делать свою 34-ю школу. Люди всегда делятся на два типа: те, кто хочет что-то делать, и те, кто хочет, чтобы счастье упало с неба.
Наш спектакль вышел несколько более схематичным, чем мы хотели. Это очень грустно для меня как постановщика и для артистов. Но когда зрители высказываются о этом спектакле, выясняется, что текст и идея к ним пробились несмотря на несовершенство формы.
Они видят не только серую школу и прекрасную школу. Они еще видят, что герои ошибаются, что никто не застрахован от глупостей, от злости, от обиды, что эти прекрасные ребята могут разрушить и свою жизнь, и жизнь окружающих, что не все так радужно в 34-й школе и не все так ужасно и отвратительно в 33-й. Для меня важно, чтобы зритель понял: смысл не в разрушении системы, а в поиске пути, поиске решения. Путь разрушения и путь подчинения – не единственные возможные дороги. Всегда существует третий путь, которым можно попробовать пойти. Не факт, что он приведет в райские кущи, но это шанс.
Как далеко Вы ушли от первоисточника?
Мы старались максимально бережно относиться к авторскому тексту, но все равно пришлось какие-то вещи сокращать, ужимать, иначе формулировать, чтобы спектакль стал более цельным и емким по форме. Ведь существуют определенные театральные законы, которые нельзя игнорировать. Невозможно побуквенно перенести на сцену роман.
А не хочется нарушить театральные законы?
Законы нужно нарушать обязательно, но всему свое время. Я считаю, что каждый спектакль для режиссера – это урок (к вопросу о школе). Конечно, если ты в конкретном спектакле не смог реализовать все свои идеи или уже на премьере увидел, что где-то сделал ошибку, тебе становится грустно и ты погружаешься в депрессию – недели на две. Но вынырнуть из этого состояния помогает понимание, что будет следующий спектакль, в котором ты постараешься не допустить тех же самых ошибок. Так каждый раз ты идешь к какому-то идеальному спектаклю. Возможно, ты к нему не придешь, но сможешь уйти как можно дальше от собственного несовершенства.
Фото – http://ramt.ru
