Максим Соколов

«Скеллиг» - первая интерпретация романа Алмонда на сцене. Как вы открыли его для себя? Что вас заставило понять, что к подросткам сейчас нужно идти именно с этим материалом?

Я познакомился с Ольгой Варшавер онлайн в фейсбуке. Увидел сообщение типа «режиссеры, а не нужно ли вам?». Я попросил скинуть мне материал, она мне прислала аннотации к двадцати разным книгам, и «Скеллиг» был последней, двадцатой. Это была инсценировка, сделанная Ольгой Варшавер и Татьяной Тульчинской. Саму книгу я прочел потом, и очень многие куски из нее вошли в спектакль, текст очень красивый. Тема лаборатории Павла Руднева, в которой сначала был показан эскиз будущего спектакля, была «театр для подростков». Я решил предложить «Скеллиг». Это произошло не от головы, просто мне очень понравилось, что герои, подростки, действуют наперекор взрослым, их лицемерию. Это не то что бунт ради бунта, они просто пытаются помочь этому бомжу, пусть и напоминающему им ангела. Мне кажется, это очень близко такому возрасту, когда делают поступки не задумываясь, а потому что так чувствуют. Даже вы у меня спросили – почему именно этот материал подросткам? Это уже взрослое понимание: «а вот это хорошо было бы, а вот это не очень».

Работу над инсценировкой в варианте, который есть в спектакле, можно назвать сотворчеством? Может быть, какие-то культурные вещи приходилось адаптировать или менять?

На самом деле, мы перетрясли все. За две недели до премьеры, мы сели с актерами в кабинете главного режиссера, и наши листки стали все исчирканы. Я заново набрал на компьютере весь текст, добавил отрывки из книги. Это очень помогло потом, обогатило спектакль.

На сайте театра жанр спектакля обозначен как «Noire dreams», что может быть переведено как нуарная фантазия. Нестандартное, авторское определение жанра – специфический инструмент, в какой момент возникает необходимость в его использовании?

Можно перевести как «нуарные мечты». Сценическое пространство «Скеллига» практически полностью закрашено, у актеров нет ни одного сантиметра обычной, непокрытой краской кожи. Стилистика нуара близка не только подросткам, она близка мне тоже, поэтому мы с ней работали. Мне кажется, что сегодня дети ищут какой-то альтернативной реальности. Подросток приходит в театр, и видит такую же парту, как у него в школе, видит таких же учителей, и таких же мам, таких спектаклей уже достаточно много, он знает эту часть жизни достаточно точно, в нашем спектакле мы попытались деформировать документальную реальность, перевести её в мир фантазии, магического реализма.

Фантазийная реальность создавалась больше из ваших личных воспоминаний, впечатлений или из наблюдений за современными подростками?

Мне всегда было интересно их поколение. Они более свободны, чем мы. Я со многими общаюсь, они мне рассказали, например, про случай с Рузанной Туко. Вы, наверное, знаете ее историю. На выпускном вечере Рузанна сказала взрослым о несправедливости, о том, что золотая медалистка получает свою медаль незаслуженно. Подростки заставляют о себе говорить, и это связано не только с группами смерти или вписками на квартирах. Это не обязательно что-то негативное, и не обязательно какой-нибудь сюжет а-ля фильма «Чучело». Появляются герои, которые, если не меняют систему, то предпринимают попытки изменить что-то вокруг себя, добиться справедливости. И эти герои мне очень интересны. К тому же мы слушаем одну и ту же музыку, подростки смотрят сериалы, какие и я смотрю. В свои 14-15 лет они взрослее меня, когда я был в их возрасте.

У каждого поколения восприятие работает немного по-разному, поэтому важна точность в выборе материала и средств. Как вы их искали? Что прошло проверку зрителем? А от чего вы отказывались в процессе работы над спектаклем?

В работе у нас было несколько этапов. Когда делали эскиз на лаборатории, мы не делали вид, что находимся в Америке, хотя благодаря интернету разница между нашими и американскими детьми не такая сильная. В городе Канск они ходят в мороз в -35 в кроссовках без носков или с короткими носками, и им не холодно, понимаете? Мысленно они находятся где-то, где тепло. Когда мы с моим художником, Анастасией Юдиной придумывали спектакль, обсуждали пространство, в котором живут эти герои. В итоге получился такой город грехов. И городской ландшафт Канска сыграл важную роль, там, например, вокруг театра такой мрачный-мрачный лес, в котором летом проходит классный видеофестиваль, ночные кинопоказы, огромные инсталляции. Как раз, когда мы там были, он проходил. Обычно, когда я делаю спектакль для подростков, я устраиваю открытую репетицию, куда свободно приходят школьники, иногда сам я езжу по школам, приглашаю их. Потом мы начинаем общаться в контакте, они мне скидывают музыку. Некоторые треки в спектакле «Скеллиг» – это то, что они мне давали слушать. После открытой репетиции у нас всегда обсуждение – я им очень доверяю. Подростки видят незаконченный процесс, и мы обсуждаем его в очень простом диалоге. Некоторые вещи они поняли, некоторые не поняли, но они так и сказали, самое главное для меня в таких обсуждениях их эмоциональное впечатление. После премьеры получили очень много откликов, сообщений и даже рисунков. У нас в спектакле есть такой знак «S» - Скеллиг, и ребята рисовали этот знак и присылали мне. Это было очень клево. Один мальчик выкрасился зеленкой и сфотографировался. В «Подслушано Канск» много писали. Я получил от ребят очень большую энергетическую отдачу.

Я так поняла, у спектакля сформировался целый фан-клуб. Сделать такой ажиотаж в городе, завлечь аудиторию получилось благодаря открытым репетициям?

Мы не только делали открытые репетиции, но и снимали ролики. Всегда стараемся адаптировать, связать спектакль с пространством вокруг. Был безумный трип. Мы решили поехать на военный аэродром. Я написал бумагу, что цель нашего визита – повышение патриотического воспитания в нашей стране. Мы туда приехали загримированные. Военные как стояли в шоке, так и стояли, потом включились в процесс. Позволили все – залезть на самолеты, выйти там, где взлетно-посадочная площадка.

Приключение отразилось в вашей фантазийной реальности?

Это был сумасшедший день для всех. Но он сработал и на объединение, важное в финале спектакля, когда Скеллиг исчезает, улетает. В лабораторном эскизе он рассыпался, превращался в золу, сгорал в атмосфере. В финальном треке звучит звук, похожий на звук реактивного самолёта, который мы слышали на аэродроме. Это такой бешеный гвалт, мне не нужно было объяснять актерам, они помнили этот день.

Они знали уже, какая это эмоция.

Да, потому что это специфическое место, особенное. Я бы вообще подростков самих притащил на этот аэродром, потому что очень необычное место по энергетике – он закрытый.

И там бы играть этот спектакль.

Да, но кто нас пустит. Никто не верил, что вообще получится туда проникнуть. Также было и с машиной на сцене, никто не верил, что она будет. На сдаче машина поехала на авансцену. Ребята потом все с ней фотографировались, трогали ее. Знаете, мне понравилось, что они все трогали, и артистов они тоже за руки держали. Как для моего сына тактильные ощущения очень важны – все потрогать, потрогать, так и в их тактильном контакте есть что-то детское, несмотря на то, что они уже большие. Это для меня очень важно.

В образах заметны отсылки к кинематографу. Например, медсестра из «Убить Билла» Тарантино, семейка Адамс... Почему для вас важно сделать кинематограф частью языка в диалоге с подростковой аудиторией?

Кино и нуарное кино, мрачное, им очень нравится. С образом Мартиши из семейки Адамс была как раз интересная история. В лабораторном эскизе образ мамы был совсем другой, на постановке спектакля я предложил сделать ее похожей на Мартишу, артистка измучилась вся. Сидела с каменным лицом на первых репетициях. А потом, когда ей принесли какое-то бархатное платье с открытой спиной, туфли на высоком каблуке, черный парик, все пошло. И мне кажется, что она в этом образе может делать все, что угодно, и можно давать ей любые задачи.

А вы смотрели фильм с Тимом Ротом?

Я смотрел, но не полностью. Я очень люблю Тима Рота, но не хочу ничего про фильм говорить. Там какая-то своя история.

Возможно, я ошибаюсь, но даже по фотографиям к спектаклю видно, что персонажи – представители разных субкультур. Как возникали эти ассоциативные связи между героями произведения и образами, навеянными молодежными субкультурами, если это есть?

Есть. Я стараюсь следить за этим, боюсь отстать. Вот моему сыну скоро будет четыре годика, а когда он будет подростком, технологии, возможно, уйдут так далеко, что он будет вообще силой мысли что-то делать. Как при этом сохранить контакт? Конечно, я надеюсь, что у нас будут хорошие отношения, он будет меня любить, но если я не буду в каких-то темах разбираться… Я боюсь пропасти, непонимания, а там, где непонимание, там и конфликты. У той девочки, Рузанны, с которой мы немного общались, например, достаточно серьезная травма, и мне было важно узнать, как ребенок это переживает, изменилось ли ее отношение к взрослым. Меня поразило, что она выдержала такое колоссальное давление, при этом не закрылась, а старается доверять людям. Тоже самое с мальчиком, который выступил в Бундестаге. Градус агрессии взрослых по отношению к детям порой беспрецедентный. Мне кажется, он стал выше даже, чем раньше. Возможно, потому что их поступки уже не только и не столько шалости и хулиганства, а нечто совсем другое, разумное. Стоит задуматься – почему это так? И в «Скеллиге» тоже это есть. Учителя не принимают, например, то, что Мина любит стихи Блейка потому что они, якобы, не укладываются в школьную программу. Они свободны и прекрасны. Не принимается ее позиция, и даже то, что они с Майклом дружат. С этим нужно разбираться, почему так, настраивать диалог, возможно, театр лучший для этого инструмент.