"Родина электричества", Театр оперы и балета, Воронеж
В 2017 году вышла масса спектаклей о революции, в том числе довольно громкие премьеры. Каким вы видите место своего спектакля в ряду других проектов?
К сожалению, я почти ничего из вышедших спектаклей в Москве, в Петербурге на эту тему не видел — за исключением, может быть, «Губернатора» Андрея Могучего. Но могу сказать, что мне действительно — не в связи с другими спектаклями, а в связи все-таки с такой вот важной датой, со столетием октябрьских событий 1917 года, — показалось, конечно, что этот дожидавшийся нас проект с постановкой оперы по Платонову оказался очень уместным. Это очень красноречивое и очень выразительное высказывание на тему события, которому исполнилось сто лет. Существовала вот эта парадигма: всплеск надежд, каких-то ожиданий чего-то прекрасного и очень быстрое их крушение, разочарование и так далее.
Революция — первый важный контекст, а второй — творчество Платонова. Вы не первый раз, насколько я знаю, работаете с его текстами и к тому же регулярно привозите на Платоновский фестиваль постановки его текстов другими режиссерами. Давайте поговорим о том, в чем особенности воплощения Платонова именно в опере.
Ну как, особенность в том, что этот язык — а Платонов это прежде всего человек, который изобрел какой-то свой язык в литературе, — вдруг ложится на музыку и начинает превращаться в пение. Kакое-то количество лет назад Глеб Седельников взялся за это дело, ему показалось, что такого рода текст можно петь — мне кажется, его ощущение его не подвело. Конечно, опера производит очень разное впечатление , часто возникает ироническое, гротесковое ощущение.
Действительно, опыт у меня есть, есть с чем сравнивать, но вот такого еще не было. И это, мне кажется, автору не противопоказано. Опера для платоновского языка оказалась не противоестественной.
В чем вы видите иронию и гротеск?
Ну как же! В чем я вижу — я их слышу. Потому что это на грани. Ну что говорить: когда на одной ноте — а это тоже такое художественное средство композитора конца XX века, — когда на одной ноте герой поет: «Ба-буш-ка-за-чем-вы-хо-ди-те-мо-ли-тесь», — а какое здесь еще можно выражение подобрать? Это объективно, мы сегодня из XXI века это так воспринимаем. Я, в общем, и рассчитывал на то, что композитор, написавший все-таки в Советском союзе, в другом времени, эту вещь, думал и рассчитывал на одно, а когда мы из XXI века пытаемся добросовестно воспроизвести то, что задумал композитор, — невольно, просто за счет временной дистанции, за счет опыта исторического и социального, конечно, она воспринимается иначе. Но это нормально и естественно. Не нужно говорить о том, что это была катастрофа — я имею в виду события октября семнадцатого года — что это была какая-то историческая ошибка и так далее. Нужно просто слышать, чем жили эти люди, куда вели эти идеи и эти лозунги, — и все становится понятным.
То есть получается, что вы из нашего времени как бы историзируете одновременно и рассуждения Платонова, сформулированные в режиме репортажа с места событий, и мысли Седельникова, который предлагает видение этого как катастрофы?
Нет, мне кажется, Седельников не видел в этом катастрофу. Седельников заканчивал эту историю как раз как вещь, полную надежд: вот мы, несмотря на трудности, что-то построим. Он ведь, мне почему-то кажется, очень хотел, чтобы это было воспринято как очень советское произведение, чтобы это было подхвачено временем и было воплощено на сцене — именно как гимн советскому человеку. Хотя средства он для этого использовал какие-то современнные, свежие и небанальные, вот.
А Платонов тоже занимался, на мой взгляд, отнюдь не документальной деятельностью. А то, в чем он лично участвовал... двадцати километрах от Воронежа это самое село Рогачевка — оно живо до сих пор, мы бываем там. Оно до сих пор славится хорошей картошкой. Люди едут туда запасаться на зиму — те, у кого нет собственных огородов и дач. Но когда-то там еще были сады. Когда-то со своим братом Платонов пытался — и сделал — там эту самую первую электростанцию.
Я когда-то занимался проектом Платоновского фестиваля, который назывался «Андрей Платонов. Личное дело». Это хроника жизни Платонова до его отъезда в Москву — то есть с рождения, с конца XIX века, и до 1926 года, когда он уехал, окончательно осознав себя писателем, в Москву. До этого времени, особенно в двадцатые годы, он работал здесь — в мелиорации, занимался электричеством. Он занимался, конечно, и журналистской работой, но вот очень много было технических проектов, которыми он был очень увлечен. И вот все это существует в фотографиях, в протоколах, в каких-то свидетельствах — то есть для меня это немножко не литературная история, а история, здесь, в воронежских реалиях, происходившая.
Хотя, я повторяю, эта реальность потом им была переведена на его уникальный художественный, философский язык. Это уже перестало быть документальный историей, это стало какой-то совершенно другой вещью. Опять цитата: «Будем есть, будем есть мы пирожного куски, хватит всем, хватит всем и куриного яйца». Вот цель этих людей — «мы будем есть пирожного куски». Он, наверное, мог сказать по-другому: мы будем все сыты и прекрасно обеспечены. Но он сказал про куски пирожного. Это далеко от документальности.
Кстати, о языке: насколько я понимаю, оперы довольно часто титруются полностью, но скорее в режиме технической поддержки для зрителя. В "Родине электричества" вы, с одной стороны, делаете титры важнейшей частью эстетики спектакля, но с другой — превращаете текст Платонова, можно сказать, в лозунги, выбираете какие-то наиболее яркие формулы. Как родилось такое решение и какова его цель?
Очень просто. Я как зритель оперных постановок часто сталкивался с тем, что мне понятно, как люди поют, когда они поют по-итальянски, по-немецки, и я вижу титры. Но если они, не дай бог, поют «Пиковую даму» или «Евгения Онегина» на русском языке и титров нет, то понять это невозможно. Они поют ноты. Когда я начинал работать с хором, с солистами, я тоже не слышал в их исполнении текста. Я слышал, как они пели сложнейший ритмический, мелодический рисунок, который придумал Глеб Седельников, но Платонова я не слышал — а мне очень не хотелось, чтобы зритель нашего спектакля потерял Платонова. Поэтому я заранее говорил: а давайте мы будем все-таки сопровождать это титрами. Естественно, было бы глупо, если бы мы просто переводили с русского на русский, — и поэтому мы дали зрителю возможность помимо того, что они слышат в исполнении солистов и хора, визуально воспринимать платоновский текст. Определенным образом мы его эстетически переработали, и для того, чтобы это действительно стало какой-то гармоничной частью спектакля, мы даем только часть того, что на самом деле поют солисты и хор.
Давайте подробнее поговорим о музыкальной стороне. Я понимаю, что это не первая ваша работа в опере, но, наверное, первое режиссерское столкновение с оперой довольно современной. Особенности современного материала как-то отражаются на процессе работы?
Да, первое. Честно сказать, у меня не настолько большой опыт, чтобы я мог обобщать. Просто у меня так получилось, что я перед «Родиной электричества» делал Моцарта, «Дон Жуана» — могу сказать честно: к Моцарту у меня было такое чуть более робкое отношение, с пиететом. Я очень боялся навредить Моцарту. А Седельникову я старался помочь, чувствуя себя его нормальным, полноценным соавтором. Почувствовать себя соавтором Моцарта мне как-то не позволяет чувство здравого смысла. А вот соавтором Седельникова — вполне.
Мне всегда кажется, что мы немного лукавим, когда без оговорок называем современным сочинение 1987 года. Понятно, что на фоне большей части репертуара оперных театров это действительно материал прорывной, но, в то же время, в тех же Электротеатре или Геликон-опере, или в Пермском театре оперы и балета идут мировые премьеры композиций, написанных буквально на наших глазах — сочинений Курляндского, Маноцкова, Сюмака. Мне хочется попробовать сформулировать, какое место музыка Седельникова занимает в этом ряду. К чему она ближе — к тому, что сейчас слушается как конвенциональная опера или к каким-то очень экспериментальным и по нынешним меркам сочинениям?
Все равно ближе к экспериментальным. Как ни странно, да. Седельников — хороший композитор. Жаль, что он не дожил до такой премьеры своей оперы. Но это хороший, талантливый композитор, который умел разное, умел работать с различными музыкально-выразительно средствами. Ну да, это немодная опера, но она абсолютно не архаичная. Она будоражит, она абсолютно не производит впечатления музея или какого-то культурного артефакта. Она существует в диалоге с сознанием сегодняшнего зрителя.
