Алексей Забегин

Как вы определите жанр спектакля «Колымские рассказы»? Или элементы каких жанров там есть? Что задумывалось, что осуществилось, или все само получилось?

Да конечно, все само! Ставилась цель, чтобы рассказы прозвучали «здесь и сейчас», хотелось создать на площадке такую среду, которая бы не помешала их услышать. Если говорить про жанр, то «Колымские рассказы» – это художественная проза, но одновременно это еще и точное документальное свидетельство времени, проведенного Шаламовым в лагерях. Важным было это все сохранить.
Когда руководитель театральной площадки Наталья Санникова и драматург Ярослава Пулинович предложили мне поставить в «Ельцин-центре» «Колымские рассказы», я сразу – не глядя ни на какие инсценировки, не задавая никаких вопросов – согласился.

А почему вы сразу согласились?

Это необъяснимо. Наверное, почувствовал, что мне это близко. А потом – продолжая тему жанра – я начал читать инсценировку, и стало понятно, что нет, не может быть в этих рассказах никакой инсценировки, не нужен никакой сюжет сверху. Хотелось сохранить именно присутствующую в рассказах документальность.
Вот если есть рассказы – сколько их, больше ста? Сто рассказов по времени долго читать, ну тогда пусть будет четыре рассказа. Наверное, хорошо сразу определять, в каком жанре мы работаем. Но в данном случае был Шаламов – вот и все. И была идея сохранить вот эту его поэтичность. Для меня Шаламов больше поэт, чем писатель-документалист.

А кто отбирал рассказы?

Какие-то рассказы были предложены Ярославой, они входили в ее инсценировку, какие-то рассказы я добавил. Конечно, там есть небольшие сокращения, есть один отрывок, но хотелось взять все целиком, ничего не сокращая.

А вы не хотели сделать просто моноспектакль? Вышло бы еще более минималистично. Или, наоборот, можно было сразу десять человек посадить за столы с жестяными мисками. Почему именно трое чтецов?

Можно было бы и так, да! Изначально мне представлялось много голосов. Но я знал точно, как мне не хочется. А чего не хотелось – жестяных тарелок, бушлатов и всего прочего, это отсекалось сразу же.

Вы оставили только одну телогрейку и печку.

Да нет, там нет телогрейки, и печки нет!

Как же нет телогрейки, ведь, кажется, в нее одет бригадир или десятник?

А, ну, это да, тут такой момент… Это все-таки спектакль, и нужно же кого-то в костюм нарядить. Пусть будет один такой «ряженый» – мент, он ходит в форме мента.

А все-таки, как происходил процесс постановки: больше персонажей или меньше – как вы это решали?

Было четыре актера. Но оказалось, что и четыре – много. Осталось два человека, которые всегда находятся в диалоге, и один вот этот – непонятно кто, «ряженый». Но и он, конечно, тоже один из рассказчиков. Однако тут нет никаких ролей, никто не играет.

А как создавался музыкальный фон? Почему именно бочка-барабан, перкуссия?

С Лизой Неволиной, которая отвечает за музыкальное оформление, мы не были знакомы, и не предполагалось, что она будет участвовать в спектакле. Она и не актриса, она музыкант екатеринбургской группы «Дзинь». У меня к тому времени все время крутилась в голове песня Елены Фроловой на стихи Шаламова «Ной». Я уже знал, что она должна прозвучать. Но как она прозвучит, я пока не понимал. А потом я познакомился с Лизой, довольно-таки случайно, на концерте, и в тот же вечер я сразу ей предложил: «Лиза, будешь участвовать в спектакле?» Предложил, еще не зная, кого она там будет играть, что она там должна делать. Я был очень впечатлен ее музыкой.
Тогда же в Екатеринбурге проходила выставка музыкальных инструментов, где мы с художником спектакля Костей Соловьевым увидели разрисованную бочку-барабан. Правда, не ту, которая у нас в спектакле. И потом мы познакомились с ребятами, которые делают эти музыкальные инструменты, приехали к ним в мастерскую и увидели, что там у них стоит такая ржавая здоровая бочка, обтянутая кожей, да еще и с кровью на ней. И я сказал: «О, вот!» – так появилась бочка. А потом мне захотелось побольше музыкальных инструментов, потому что смотреть на Лизу, на то, как она играет на варгане или глюкофоне, – один сплошной кайф. Это такая, знаете, сосредоточенность, которая погружает тебя, куда надо. И все встало на свои места, все стало строиться вокруг этого барабана, вокруг бесконечного звучания, медитативной чаши.

А вот вы сказали, что никакой печки в спектакле нет. Но все-таки барабан – он же и есть печка?

Да, конечно, в бараках делали печки из бензиновых бочек, но для меня в первую очередь это барабан. Вот такой настоящий, сделанный своими руками. Чуваки взяли, натянули реальную кожу... Для меня это бочка, которая издает звук. Ну, а то, что мы ее подсветили… Так это просто бочка красиво светится! Мне бы хотелось, чтобы каждый воспринял ее как ему хочется: или как печку, или как красивую крутую бочку.

Как вы отбирали актеров? Вроде бы дело нехитрое – прочитать рассказы в микрофон?

Как такового отбора актеров не было. Как я уже говорил, изначально было четыре, осталось трое. Когда мы познакомились, мне показалось, что мы нашли общий язык. В «Ельцин-центре» меня спросили, каких бы актеров мне хотелось, я высказал какие-то пожелания. Дмитрий Зимин – это режиссер и актер Свердловского драматического театра, он очень много играет, практически во всех спектаклях «Ельцин-центра», много ставит в Екатеринбурге. Ильдар Гарифуллин – актер Драматического театра, Александр Фукалов – он тоже играет во многих театрах Екатеринбурга. Ну а дальше мы вместе собирались и читали рассказы, разговаривали, снова читали...

А вот еще очень интересный момент. Параллельно с тем, как мы начали готовить постановку, я узнал, что общество «Мемориал» опубликовало помимо списков жертв репрессий еще и списки сотрудников органов – всех этих энкавэдэшников – тысячи фамилий. Конечно это меня очень сильно впечатлило. Я узнал, что в Екатеринбурге есть представительство «Мемориала», и познакомился с его руководителем Анной Пастуховой. Мы съездили с ней на 12-й километр (братская могила тысяч безвинно убитых жертв советского режима. – прим. ред.). Она нам рассказала об этом мемориальном комплексе, где были закопаны тела около 20 тысяч расстрелянных.
А квартира, которую снял нам с Костей «Ельцин-центр», находилась в центре города, в доме, который был первой высоткой в Екатеринбурге (Жилкомбинат НКВД. – прим. ред.). Какое-то время там даже Ельцин жил. И вот, в офисе общества «Мемориал», который находится в подвальчике, в шкафу я увидел книгу с фотографией дома, где мы жили, и оказалось, что практически все его жильцы были расстреляны или репрессированы.

Просили ли вы актеров прочитать что-то помимо этих четырех-пяти рассказов, или они уже были подкованы в этой теме?

Конечно мы читали и обсуждали многие рассказы. Еще я приносил на репетиции большую толстую книжку, которая так и называется «ГУЛАГ» (автор Энн Эпплбаум за эту книгу была удостоена Пулитцеровской премии), она всегда присутствовала. Это все к вопросу о роли документальности в нашей постановке. Я знаю, что есть спектакли по письмам и документам. Но у нас не было идеи использовать какие-либо документы, списки жертв. Мы сосредоточились на том, что есть в рассказах Шаламова. Хотя было желание пустить список этих всех энкавэдэшников нон-стопом. Бесконечный список не жертв, а именно палачей. Возможно, это усилило бы ощущение того, что это все реально, очень близко, очень конкретно. На том же 12-м километре только недавно наконец поставили памятник Эрнста Неизвестного «Маски скорби», а когда мы там были, памятника еще не было.

Вы делали постановки в «Балтийском доме», «Этюд-театре», участвовали в совместном проекте с «Театром.doc», в хип-хоп-театре «социальной адаптации «Организмы», что вам наиболее ценно из этого?

Еще учась в петербургской Театральной академии, мы решили после окончания на базе нашего курса создать «Этюд-театр» – театр выпускников нашего мастера, Вениамина Михайловича Фильштинского. И этот театр уже семь лет существует! Долгое время у нас не было своей площадки, мы играли по всяким разным местам, но недавно мы ее сделали – «Площадку 51». «Этюд-театр» – это самое главное, самый важный опыт и самый ценный. Это негосударственный театр и некоммерческий проект, поэтому все, что мы делаем, делаем на энтузиазме, иначе – никак.