Один Байрон

Один, спектакль «Кузмин. Форель разбивает лед» – это ваш первый опыт сотрудничества с Владиславом Наставшевым. Насколько вам как артисту был близок метод работы и мировоззрение этого режиссера?

Его метод состоял из разных частей. В частности он просил нас каждый день приносить этюды. А я, если честно, не умею этюды придумывать, еще со времен института у меня это плохо получается, мозги не так работают. Так что сначала было очень сложно. Когда я принес, наконец, какую-то работу, он почти моментально ее выбросил, но на основании этого стал со мной работать. Просил меня читать что-то, предлагал попробовать вот так или эдак. И вот это уже было интересно. Даже мою неудачную попытку он смог использовать, чтобы разбудить фантазию. После этого у нас начиналась настоящая работа.
Как-то мы сделали вместе пробу, когда я очень тихо, почти не двигаясь, через бинокль смотрел в зал и пел одну из песен Кузмина. Эта сцена нас с Владом обоих очень заинтересовала. Человек просто смотрит вдаль леденящим взглядом, и из этого возникают особые атмосфера и пространство. В итоге это стало началом спектакля.

Часто актерский опыт, личность исполнителя становятся неотъемлемой частью образа. Можете рассказать, что для вас было самым важным в работе над ролью молодого Михаила Кузмина?

Первое – это желание Кузмина донести до людей мысль о том, что все, что человек чувствует – это от природы. Это естественно, красиво, имеет ценность и вообще от Бога.
Второе – это любовь к простоте, природе, истине, настоящему. Он описывает бесконечные прогулки на природе. Я тоже живу в деревне и могу каждый день в течение целого месяца ходить в лес, быть там в тишине, созидать и как-то отключаться от суеты. Для меня это прекрасно, природа заряжает меня. Читая Кузмина, я почувствовал, что он так же ощущал и ценил природу, какие-то простые моменты жизни.
Третье – это мой опыт взаимодействия с режиссером Владом Наставшевым. Он гораздо дольше, чем мы, работал с текстами и стихами Кузмина и знает этого автора гораздо лучше. Более того, у них есть какая-то своеобразная, очень тонкая, но серьезная связь. По моим ощущениям, Влад прочувствовал Кузмина насквозь. В спектакле звучат песни Влада, но на самом деле это только часть того, что он написал на основании стихов Кузмина. И в этих песнях, и в самом Владе на самом деле есть очень много от Кузмина! Я брал очень многое для своей роли, просто наблюдая за Владом. Например, как держать сигарету: как-то он держит ее по-особенному. Я смотрел, как он сам поет свои песни с этой сигаретой в руках. Репетировать с Владом – совершенно удивительный опыт: человек просто смотрит на тебя издалека, фантазирует, курит…

В постановке есть наслоение времен. Вспышки воспоминаний и реальных событий не подчинены линейной хронологии, ваш герой существует параллельно с Михаилом Кузминым в старости, которого играет Илья Ромашко. Как это отражается на вашем существовании на сцене?

«Форель разбивает лед» – последний поэтический цикл Кузмина. Когда этот цикл создавался, Кузмин был старым, а его любовник – молодым. Отсюда возникла тема конфронтации между старостью и молодостью.
Мы все достаточно молодые люди, но все равно уже смотрим старости в лицо, начинаем чувствовать протяженность времени. И для нашей постановочной команды, и для театра в целом важна молодая энергия: то, что мы можем показать фигу старости и сказать, что мы молоды, делаем все, что хотим, и чувствуем. Думаю, такое переживание было у всех, и точно оно было у Влада. «Я был молодой, я был в самом соку».
Я играю молодого Кузмина, в этот момент он купается в любви. Он может смотреть при этом на свою старость и показывать ей эту фигу: «Что? Сиди, мучайся. Я молодой еще! Ты не можешь встать? А я встаю, смотри, и танцую! Я еще пою, а ты ничего не можешь, ты сидишь. Разговор молодости и старости очень болезненный: это позиция и состояние человека, который хотел любовь молодого, но сам при этом, увы, уже молод не был.

Насколько разнились ваши с Ильей видения личности поэта?

Мы, как греческий хор, сразу договорились, о чем мы хотим говорить. Идея сформулирована в самом начале поэтического цикла: «возврат дружбы». Человек представляет всему миру свое видение любви, утверждает ее ценность и хочет вернуть друга.
Мы оба купались в соке любви и ненависти к материалу, любви и ненависти к процессу создания спектакля. Такое возникает на репетициях, когда мы по-настоящему творим. И вплоть до самой премьеры мы не понимали, что у нас получилось и получилось ли вообще что-то. Мы просто шли вперед и пытались связаться друг с другом – хоть как-нибудь.
Была магия, когда ты понимаешь цель, чувствуешь, что хочешь чего-то достичь, хочешь, чтобы все тоже ощутили эту концентрацию внутренних смыслов, эмоций и энергии, а дальше тебя просто тянет вперед. Зрители ждут, и вот ты выходишь на сцену, где у вас с друзьями, объединенными этой общей целью, начинает рождаться некое творение. Но даже в этот момент, уже находясь на сцене, никто не знает, как это сделать наверняка. У нас на сцене, например, есть большая арка, и я каждый раз не уверен, дотянусь ли до нее. Но когда мы все вместе, это все-таки происходит, и, видимо, зрители что-то от этого получают.

Один, что для вас самое главное при этом в вашем герое, что вы хотите, чтобы было считано публикой?

Хм. Хороший вопрос. Этот вопрос я задаю себе каждый раз, и ответ меняется с каждым спектаклем.
Но вообще я просто хочу, чтобы зрители соприкасались с тем прекрасным, что я сам ощущаю на сцене: и через музыку Влада, и через стихотворения Кузмина. Ахматова и Маяковский писали тяжелые, философичные, человеко-разрывающие стихи, чтобы чего-то добиться или понять человечество. В их творчестве всегда были какие-то высокие намерения. А Кузмина я обожаю потому, что будучи их современником, он писал совершенно о других вещах. Он писал о прогулках.
Самое ценное в жизни – это мелочи: лежать в саду, купаться, шабли во льду, поджаренные булки, плеск моря… – Кузмин писал такими легкими словами и образами, он не пытался разрывать людей на части. Хотя его самого эти простые вещи как раз и разрывали на части. И сам я тоже пытаюсь во всей своей работе стремиться к простому, потому что это самое главное.

Думаю, спектакль создает сильное желание знакомиться с поэзией Кузмина. Более того, тот ключ к их расшифровке, который вы и Владислав даете, интригует. Возникает желание вновь обратиться к первоисточнику.

Да. Это очень хорошо. Наверное, это все, на что можно надеяться в нашей работе. Мы все хотим, выйти на сцену и чего-то добиться, что-то поменять в лучшую сторону… Но ничего такого добиться нельзя.. Единственное, что возможно, это зажигать в людях искру, спичку, огонек, чтобы люди САМИ хотели дальше работать, читать, искать… Хорошо об этом вспоминать (смеется). Артистам иногда полезно вернуться к осознанию того, что это самое главное, чего можно хотеть.

Какие спектакли помимо «Кузмина» еще запомнились вам своим репетиционным процессом, подготовкой, работой в команде?

Несколько лет назад с Александром Маноцковым, Олегом Глушковым и еще несколькими прекрасными коллегами мы поехали на месяц в Штаты, чтобы репетировать там оперу Маноцкова. Он написал музыку на основании стихов цикла «Четыре квартета» Томаса Элиота. Репетиции проходили в старой «лирической опере» [Lyric Opera], какие бывают во многих городах США. Наша находилась в маленьком городке. Она была полностью разрушена и выглядела, как и у нас здесь, в Гоголь-Центре, будто в ней идет ремонт. Внутри сняли все старое, и остался только каркас. Но там была потрясающая акустика! Мы сами мыли полы, как-то приводили это помещение в порядок и месяц репетировали.
Причем находилась эта лирическая опера рядом с океаном. Это было самое прекрасное репетиционное время в моей жизни: днями по девять часов мы занимались нашей постановкой, а по вечерам все собирались и купались в океане. Было лето, очень жарко... У нас получалась site-specific постановка: все было создано нами именно в этом помещении и именно для него, включая музыкальную составляющую.
Это место стало настолько родным для нас, что хотелось продолжать играть «Четыре квартета» только там. И когда мы приехали в Москву, было очень сложно приспосабливаться к другим помещениям. Мы играли оперу на «Платформе», потом в Центре им. Мейерхольда. Но для нас эта постановка все равно осталась всецело связана с тем зданием лирической оперы. И я очень люблю такие приключения.

А «Кузмин» тоже стал приключением?

Я вообще считаю, что когда собирается хорошая театральная команда, как правило, всегда удается создать что-то удивительное и неповторимое. «Форель» мы репетировали два месяца, и мы все варились в соку, о котором я говорил раньше. Нечто создано, и потом очень сложно спустя какое-то время опять это воссоздать. Потому что в постановочный процесс включается абсолютно все: запах сигарет Влада, ароматы весны на улице, когда мы открывали на репетициях форточки и ветер залетал в зал, все личные ощущения каждого из нас – где ты находишься в своей жизни, что у тебя происходит… Я тогда ремонтировал квартиру, и она у меня вся была в пыли. Я помню этот запах пыли, и он тоже был очень важен.
Мы отпускаем то, что создаем. И больше его никогда не будет. Да, можно иногда это как-то восстановить, даже продать какие-то билеты и на этом зарабатывать… Но по-хорошему театр создается только один раз, и все. Его повторить нельзя.