Михаил Патласов

Как изначально возникли именно Гайдар и его «Чук и Гек»? Это ведь не единственная советская сказка того времени.

Вообще, это Валерий Владимирович Фокин придумал проект о советской литературе и советском искусстве. В Александринке все, включая самого художественного руководителя и главного режиссера, обратились к этой теме. Например, Николай Александрович Рощин выбрал «Баню». А я участвовал в конкурсе на лучшую режиссерскую экспликацию. Мое решение спектакля одобрила комиссия, и я приступил к работе.
Я, конечно, не фанат советского искусства. Вот, честно, я не очень люблю Гайдара. Я не могу смотреть «Тимура и его команду» и подобные фильмы. Я не испытываю советской романтики, но понял, что раз меня это раздражает, то у меня есть конфликт с этим материалом и, значит, можно с ним поработать. И отсюда уже родилось решение.
Есть огромная статья Крупской, которая говорила о том, что нужно сделать реформу сказки, и описывала, что именно в сказке должно быть. И Гайдар решил воплотить идеи Крупской в своем творчестве. «Чук и Гек» - это ведь по сути святочный рассказ, который Гайдар переиначил в советский, лишив волшебства. Мы решили разобрать как раз эту литературную работу и исторические обстоятельства, в которых она происходила. Почему, собственно, в 39-м году папа не может вернуться к семье? В разгар репрессий… Известно ведь, что все геологи работали при зонах. Они искали минералы, а уже зэки копали, строили и делали всю тяжелую работу. Наверняка вокруг этого всего могла быть эта история. Так у нас появились документальные свидетельства людей, едущих по этапу на север.

А почему в спектакле появился персонаж Гайдара и именно в таком образе?

Потому что я документалист и в принципе не могу обращаться к вымышленному материалу, мне он непонятен. Мне нужно было разобраться, почему Гайдар написал то, что написал, зачем, как он это сделал. Поэтому у нас на сцене появляется сам Гайдар, травмированный… Он же был в отрядах частей особого назначения, которые подавляли в народные восстания во время Гражданской войны. Ему тогда было 16 лет, а он уже возглавлял большой отряд ЧОНа и приводил приказы в исполнение.
У него тогда был конфликт с казаком, который давил на его неокрепшую психику. Это привело к тому, что Гайдара даже судили за превышение должностных полномочий, выгнали из партии, отправили в психиатрическую клинику. Мы изучали его документы, смотрели, какие внутренние проблемы его мучили, когда он писал «Чука и Гека». Почему он так любит детей? - Потому что он прошел через военную романтику и очень круто работает с детской психикой. Он уделяет очень большое внимание воспитанию советского человека.

Расскажите, пожалуйста, подробнее о подборе архивного материала. Вы перебрали очень много документов, насколько я понимаю.

Мы ездили сюда, в Москву, в Музей ГУЛАГа, и в наши питерские музеи…. Сами артисты приносили дела своих родственников. Мы собирали их в интернете, в соцсетях. Потому что найти именно то, что соответствует нашим сюжетным линиям, было очень сложно. Поэтому мы собрали километры текста. ОЧЕНЬ много, тысячи страниц.

У вас стояла цель подобрать разноплановых персонажей?

Мне очень важна связка «артист-роль». Под артиста, под его проблемы и мироощущение я подбираю текст. Перед началом работы я спрашивал артистов, у кого были репрессированные родственники. Но многие не знают. Кто-то вообще в середине выпуска уже признавался: «А я просто не спрашивал». Мы не спрашиваем. Мы приучены молчать, нам кажется, что 37-й год далеко и с ним ничего не связывает.
Однако началось все с того, что еще до «Чука и Гека» мне позвонил один артист (он, к сожалению, не в труппе Александринки) и говорит: «Надо ставить про 37-й». Я отвечаю: «Я занимаюсь живыми историями, документальными. Почему?». Он говорит: «Я не могу найти общий язык со своей женой, не могу жить в ее квартире». Она досталась ей по наследству. И оказалось, что в свое время предки его жены присвоили квартиру своей репрессированной родственницы. Сколько лет прошло, он изначально даже ничего не знал, но теперь почувствовал чувство вины. И так я понял, что нет людей незатронутых репрессиями. Если не ГУЛАГ, значит, раскулаченные или голод. Или же, наоборот, родственники были НКВДшниками. Невозможно было тогда остаться в стороне. И самое страшное происходило не в лагерях, самое страшное здесь происходило. У обывателей появлялась реальная возможность просто по анонимке посадить человека на десять лет.

И как выбирались актеры для работы с таким материалом? Был кастинг?

Ну, условный кастинг. Я просто думал, что возьму артистов, у которых есть репрессированные родственники, чтобы их как-то трогала эта тема. А в итоге выяснилось, что не важно, кого я возьму, потому что это уже затронуло нас всех. Все с этим связаны.
Например, у Валеры (актер Валерий Степанов – прим. ред.) дедушка был сталинист, и он сам грузин. Я ему специально даю роль как бы молодого Сталина, чтобы у него была возможность вступить в диалог со своим страхом. Крайне важен момент, когда артисты перестают играть и начинают разбираться с сами собой. И этот момент виден. Вот так каждому индивидуально – в зависимости от личного опыта или от истории его родственников – мы подбирали роли.

Почему получилось, что именно персонажу Агнессы Мироновой-Король такое внимание уделено?

Потому что мне не хотелось однозначности. Люди, которые приводили приказы в исполнение, тоже как-то оправдывали свое существование. Не смотря ни на что, они тоже любили. Поэтому их можно попробовать услышать.
Как решить, это отрицательный персонаж или положительный? Система пожирает своих детей. Последнее слово Ягоды в сцене его убийства как раз призвано показать, что политическая безнаказанность невозможна. Если ты был частью машины насилия, то рано или поздно эта машина проедет по тебе. Но это больше история Валеры.
А история Агнессы по-своему уникальна. Это потрясающий персонаж, его нашла сама артистка. Она его принесла, и мы поняли, что не можем это не взять. У нее, по большому счету, получился самодостаточный, полноценный спектакль.

После показа спектакля на «Маске» мне особенно интересно: а в Питере бывает так, что не дают договорить? Сейчас в финале не было монологов артистов. В Питере такое происходило?

Нет. Я отменил в первый раз.

А почему так вышло?

Потому что… Ну, вот в Москве мы играем третий раз, и люди ничего не говорят.

А в Петербурге говорят?

В Петербурге говорят и вообще по-другому слушают. В Москве люди видят юмор, который заложен в этой истории. В Петербурге не так. Я не знаю, с чем это связано. Может, больше людей пострадало или больше об этом думают? Люди знают, что в этом спектакле можно высказаться, они готовятся заранее, приходят с документами… В Москве, конечно, этого нет.
Еще мне показалось, что именно сегодня (спектакль был показан на Фестивале сразу после выборов президента – прим. ред.) уже неуместно говорить. Что-то изменилось – в людях, в стране. И монологи зрителей не нужны. Артисты со мной согласились.

Интересно. А когда вы предлагали прислать истории, люди действительно присылали?

Присылали, да. Не так много, но были. Был случай, когда женщина принесла папку с делом своих родственников и сказала: «Вот, держите папочку, но я не хочу знать, что там написано».

А из зрительских историй что-нибудь вошло?

Вошли… Работа над текстом продолжается в каком-то смысле до сих пор. У нас было очень много версий спектакля. Процесс шлифовки шел очень долго, поэтому мы смотрели все, что нам прислали. Это как золотая руда – нужно было в песке найти подходящие кусочки. К тому же, детских воспоминаний очень мало. А мы же все-таки хотели показать события того времени через призму детского восприятия.

Наверняка есть люди, которые не обращают внимания на рекомендацию и приводят детей на ваш спектакль. Как вы поступаете в этом случае?

Есть. Мы проводим беседу: «Вы понимаете, что будет звучать?». Иногда показываем тексты. Если они берут ответственность за своего ребЕнка, то ок, пускаем, конечно. Решение все равно за родителями. Я как раз считаю, что 18+ немножко поздновато.

А есть какая-нибудь новая документальная история, над которой вы сейчас работаете?

Мне попали очень странные документы в руки, совершенно случайно. Я не могу разглашать, подробности, но, в общем, это письма от царской семьи с места расстрела. Оказывается, их все продали полтора года назад на лондонском аукционе. Их долго предлагали России, делали статьи в газетах, предлагали разным институциям купить, но они были никому не нужны. Никто их не купил. А это наше национальное достояние, мы канонизировали этих людей. И мы ничего не знаем об этом. Сначала там идут нормальные полноценные письма, потом меньше и меньше, и вот они уже пишут на обрывках оттуда, из ссылки. Эмоциональное состояние царской семьи накануне расстрела, все передано. И я сейчас хочу совершить гражданский акт – найти покупателей и собрать обратно все эти письма. Это же тайна, Лондонский аукцион, там известны только страны покупателя. То есть, надо в каждой стране написать в газетах, чтобы дошла информация, владелец это прочитал и, если захочет, мог дать разрешение на использование материалов. Но мне кажется, что, если мы сейчас говорим о неком возрождении, о создании некой новой духовности, то это наш общий гражданский долг – вернуть и восстановить события того времени. Мы канонизировали эту семью – так давайте разберемся и посмотрим, как это было. Давайте не просто вставлять людей в иконы, а посмотрим путь, который они прошли. В этом убийстве заложено очень много нерешенных тогда проблем, которые сейчас всплывают в современной России. И пока мы с ними не разберемся, ничего не изменится. Это очень страшная история. Это то, над чем мне интересно работать. Все остальные мои проекты не связаны с театром, а этот мне хотелось бы реализовать именно в театре, и об этом должны знать люди.